Фонтанелла

Я обращаюсь к ней с просьбами и даю указания, не словами, упаси Боже, только взглядом, и незнакомая женщина выполняет их, одно за другим, — поворачивается на месте, распускает свои анемоны, прохаживается на цыпочках и приподымает руки — не слишком, только немного, чтобы мы оба знали, что сейчас, в приоткрывшихся рукавах, я могу различить округлые очертания ее грудей. Она делает шаг ко мне. Не останавливайся, пройди передо мной, мой взгляд скользит мимо ее глаз, и, будучи женщиной, она понимает, что сейчас она — всего лишь элемент реконструкции, в которой у нее нет своей доли. И, будучи женщиной, она готова даровать эту долю чужой памяти и чужой любви. И так она проходит, понимая, что свет, мой пылающий союзник, и память, мой безмолвный союзник, проникают сквозь платье и открывают мне всё ее тело, и всё это, Михаэль, она делает не из жалости к тебе и не из симпатии к тебе, а только в силу верности другой женщине, с которой она даже не знакома.

* * *

С того дня в больнице Амума перестала варить Апупе, гладить его по голове и, понятно, хвалить. И тогда Апупа, пораскинув своими куриными мозгами, придумал глупую идею: когда она выходила посидеть на веранде, он приходил и прикрывал ее от солнца своим большим телом, как раньше, в надежде, что она вспомнит, и улыбнется, и простит. Но Амума только подняла усталую голову и сказала: «Ты заслоняешь мне солнце, Давид». И, словно этого мало, начала ходить в дом к Шустерам, играть там на пианино, которое те забрали в Вальдхайме. По вечерам деревня слышала ее игру, а по ночам — глухой, разносящийся над крышами зов: «Мама… мама… мама…» Никто не мог понять, что это, но деревенские мамы начали вставать со сна и спешить к своим детям в их кроватках, а убедившись, что те спят, выходили из дома, шли по направлению этих призывов и вскоре обнаруживали себя перед стенами «Двора Йофе». И поскольку они не знали и не могли себе представить, что это Апупа зовет по ночам свою жену, то рассказывали потом, что это Габриэль зовет свою мать.

Вначале Апупа взвешивал возможность пойти за нею к Шустерам, расколотить их ворованное пианино и утащить Амуму за волосы домой, тоже запереть в бараке и тоже наорать на нее через стену. Но даже он смирился в конце концов с мыслью, что «те времена» уже миновали, тем более что Жених предложил ему более простую и привлекательную идею: купить у Шустеров пианино «и привезти его Мириам в подарок».

Апупа сказал, что идея ему нравится, но он уверен, что Шустеры его обманут. Во-первых, у них был на то мотив, во-вторых, у них есть на то склонность, а в-третьих, у них будет для этого случай, потому что он, Давид Йофе, может назначить цену любой корове, или саженцу, или лошади, но он не знает, сколько должно весить пианино, и какие зубы у него нужно проверять, черные или белые, и какая порода пианино хороша, а какая фирма никуда не годится.

Арон вызвал на помощь своего отца, и супруги Ландау прибыли из Тель-Авива. Скрипач выглядел бледным и раздраженным даже больше обычного и объяснил, что накануне играл в гостинице в Нетании и ему недодали при расчете. А Сара с довольным видом показывала всем очередную нитку золотистых камней, которая присоединилась к прежним и искрилась на ее шее.

Гирш с Ароном спустились к Шустерам, и Арон, не желая, чтобы эти конокрады узнали истинную цель покупки, взвинтили цену и распустили слухи, сказал им, что хочет купить пианино для Пнины.

Шустеры, не зная, что ответить, стали уходить от разговора, и тогда Гирш вскипел и сказал:

— Будьте любезны ответить. Вы готовы продать? Да или нет?

Шимшон Шустер сказал:

— Нет.

Арон сказал:

— Но ведь вы на нем не играете.

Шимшон Шустер сказал:

— Откуда ты знаес, сто мы не играем? Я, например, только всера сыграл селую симфонию.

Гирш сказал:

— Сопена или Сибелиуса?

А Арон сказал:

— Если бы ты играл, мы бы слышали.

Тут в разговор вмешалась Шуламит Шустер и сказала:

— Мы играем, но осень-осень тихо, стобы не растрасивать струны, — и сняла чехол с пианино, чтобы все увидели блеск.

Гирш умолк. Он сразу понял, что его предположение верно и это пианино — настоящий Бехштейн, и теперь испугался, что если опять заговорит, то голос выдаст его волнение. Однако через несколько минут он совладал с собой и сказал:

— О чем мы спорим? Ведь вам не нужна эта развалина, а мы хотим купить ее и наладить, и всё это для Пнины, которую, извините меня, вы хорошо знаете, и у вас есть своя доля в ее беде.

А Арон сказал:

— Хватит представляться. Говорите сколько, и кончим на этом.

Но Шустеры торговались отчаянно, и торг не кончился за одну встречу, и в последующие приходы Арону пришлось починить и наладить много вещей как во дворе у Шустеров, так и у них в доме. Однако в конце концов компромисс был достигнут, руки протянуты и пожаты, банкноты пересчитаны, и переданы, и пересчитаны повторно, и тогда Шустеры начали весело хихикать, как будто ухитрились все-таки всучить своим покупателям кота в мешке. А когда Арон спросил, чему и почему они так рады, они сказали:

— Потому сто мы не вклюсили доставку и теперь доставка за ссет покупателя.