Флот решает всё (СИ)

Апрельский стылый ветер гнал на Москву длинные шеренги свинцово-серых туч. Он трепал оборванные афиши на тумбах, рвал зонтики из рук прохожих. На улице было по вечернему сумрачно; мутно-серый сумрак царил и на душе у Матвея. Он брёл по булыжной мостовой Большой Бронной, втянув голову в поднятый воротник гимназической шинели. Ветер гнал перед ним скомканный газетный лист, и от этого, веяло такой беспросветной тоской что хотелось завыть в голос. Дела были хуже некуда. И даже ещё хуже, если это вообще возможно…

Отец, больше года не проявлявший интереса к сарайчику-лаборатории, неожиданно нагрянул туда с инспекцией. Нет, он не нашёл подпол с запасом химикалий и лабораторным оборудованием, а хоть бы и нашёл — он всё равно ничего бы не и понял в бутылях с реактивами и тонком химическом стекле. Хуже.

Зато выудил из-за верстака жиденькую пачку брошюр.

Одного названия — «Катехизис революционера», — отпечатанного на скверной обёрточной бумаге слепым шрифтом, хватило, чтобы повергнуть надзирателя Таганской тюрьмы в ужас. А стоило наугад прочесть хотя бы несколько строк…

Революціонеръ вступаетъ въ государственный, сословный и такъ называемый образованный миръ и живетъ въ немъ только съ ц ѣ лью его полн ѣ йшаго, скор ѣ йшаго разрушенія. Онъ не революціонеръ, если ему чего-нибудь жаль въ этомъ мир ѣ , если онъ можетъ остановиться передъ истребленіемъ положенія, отношенія или какого-нибудь челов ѣ ка, принадлежащаго къ этому міру…

Фаддей Лукич поймал сына во дворе — тот спустился по чёрной лестнице, и насвистывая легкомысленный мотивчик, направился к сараю. Стоило Матвею увидеть налитые яростью глаза отца, как мелодия замерла у него на губах, а в следующий момент он полетел в пыль, сбитый могучей отеческой оплеухой. На вопли из дома выбежали мать с кухаркой — и повисли на разъярённом Фаддее Лукиче, как собаки на медведе. Если бы не они, Матвей вряд ли отделался бы ссадинами и синяками — рука у отца была тяжёлая.

Домой возврата нет, это ясно. Гимназию тоже придётся оставить — хотя, даже подумать то том, чтобы отшпилить с фуражки кокарду с острыми листочками и донашивать шинель с крючками вместо нарядных, блестящих пуговиц, Матвей не мог. Так ходили экстерны и исключённые гимназисты, и это был ужасный позор в глазах одноклассников и знакомых.

«Каких ещё знакомых? — оборвал себя Матвей, — Всё равно из Москвы придётся уезжать. Нет, не уезжать — бежать, скрываться!..» Аристарх как то сказал, что в случае «провала» одного члена организации, остальным придётся пуститься в бега. А ведь сегодняшнее печальное происшествие — это и есть провал, не так ли? Значит, самое время просить совета у старшего товарища.

В Чебышах его ждал новый удар: Аристарх уже два дня, как не появлялся на квартире. Настроения студента-технолога ни для кого здесь не были секретом; считалось, что если такой человек исчезает — то у него есть на то причины. На Матвея с его расспросами поглядывали с подозрением: «А ты, мил-человек, почему и зачем интересуешься? — читалось на лицах чебышевских квартирантов. — Может, сейчас побежишь доносить?»

Матвея это не удивило — Аристарх не зря постоянно твердил о необходимости конспирации. Но вот что делать дальше, гимназист решительно не представлял.

Пока же он попросту механически переставлял ноги по мостовой Большой Бронной, и на душе у него было так же сумрачно и беспросветно, как в осеннем московском небе. В мелочных лавочках уже зажигали керосиновые лампы, и на мокрый булыжник ложились жиденькие жёлтые блики.

— Матвей! Вот ты где! А я уж пол-Москвы обегал!

Колька Вяхирев бежал навстречу. Пальто нараспашку, фуражка а кулаке, на физиономии сложная гамма тревоги и радости.

— Ты… это… домой не ходи, не надо! У меня переночуешь, я родителей предупредил.

Пять минут назад Матвей и сам твёрдо решил, что нипочём не вернётся домой. но теперь Колькины слова задели его за живое. Он собрался было протестовать, но Вяхирев не дал и рта раскрыть:

— Я, как узнал, что ты засыпался — так сразу на ваш двор. Ну, думаю, Фаддей Лукич всё из сарайчика на помойку снесёт. А поди ж ты — ничего не тронуто! Раз так — надо спасать лабораторию! Дождался, когда все со двора уйдут, и стал таскать за поленницу…

— Погоди, горячка… — Матвей ухватил Кольку за пуговицу. — Почему домой мне нельзя?

— А я разве не сказал? — удивился приятель. — Так вся улица говорит: Как ты убёг, Фаддей Лукич уж так расшумелся — и прибить сулил, и жандармам отдать, чтобы тебя в Сибирь упекли. Уж и матушка твоя в ногах у него валялась, уговаривала — ни в какую. В околоток пошёл, ежели вернёшься — беда будет!