Флорентийская чародейка

Дешвант сумел быстро стать самым блестящим художником дворцовой школы живописи. Он прославил себя изображениями бородатых гигантов, летящих на волшебных кофейниках, волосатых и пятнистых карликов — дэвов, бушующего моря, голубых с золотом драконов и небесных колдунов, просовывающих руки сквозь облака, чтобы чудесным образом спасти героя от гибели. Все сюжеты его рисунков имели один источник и служили одной цели — воплотить странные, не признающие никаких границ образы, которые рождались в воображени его юного господина, императора Акбара, — в его кхаял.[25] Снова и снова Дешвант изображал легендарного repoя Хамзу, разящего на своем волшебном трехглазом коне разнообразных чудовищ, и лучше, чем кто-либо из собратьев-живописцев, четырнадцать лет подряд воссоздававших эпизоды из жизни Хамзы, с гордостью и ликованием в душе сознавал, что его рука, держащая кисть, на самом-то деле воспроизводит то жизнеописание, которое выдумал для себя Акбар. Это его видения, его фантазии возникали на полотне. Величие императора — в его деяниях, и оно, как и величие его альтер эго[26] Хамзы, не только утверждалось его победами над всякого рода темными силами — непокорными князьками, реалистически изображенными драконами, таинственными дэвами — оно практически было сотворено благодаря серии подобных рисунков. Дешвант создал героя, который стал зеркальным отображением Акбара, и все собратья-художники (числом более сотни), включая великих мастеров-персов Мир-Саеда Али и Абдус-Самада, учились у него и перенимали эту его манеру. Их коллективное творчество на сюжеты героических свершений Хамзы и его друзей явило собой художественное воплощение Хиндустана Моголов; содружество художников символизировало и предвосхитило объединение империи под властью Великих Моголов и в какой-то степени содействовало ему.

— Все мы отображаем душу нашего императора, — меланхолично говорил Дешвант своим собратьям. — А когда его душа покинет тело, она будет жить в этих картинах. Они сделают его бессмертным.

Слава художника ничуть не изменила его пессимистического взгляда на жизнь. Он так и не завел семью и, подобно древнеиндийским мудрецам-риши, вел аскетический образ жизни. С годами Дешвант все более замыкался в себе, бывали периоды, когда он вообще не мог взяться за кисть и одиноко просиживал в своей мастерской, уставившись в угол, словно там притаилось одно из чудищ, которых столь виртуозно он изображал много лет подряд. Несмотря на все усугублявшиеся странности поведения, Дешвант по-прежнему вызывал всеобщее восхищение как самый талантливый живописец Хиндустана и лучший ученик двух великих персов, которых отец императора Хумаюн привез с собой, вернувшись после долгих лет изгнания. Поэтому именно Дешванта и призвал к себе Акбар, когда ему пришло в голову исправить суровый приказ деда и посмертно вернуть исчезнувшую принцессу в лоно семьи.

— Возврати ее в этот мир, — сказал он. — Твоя кисть обладает магической силой, и, может статься, однажды принцесса вспорхнет с твоих полотен и явится к нам, чтобы отведать вина.

Магические силы самого Акбара, судя по всему, были уже подорваны сотворением и поддержанием жизни любимой Джодхи, а потому, не будучи в состоянии сделать это сам, он решил положиться на силу искусства.

Дешвант немедля принялся за работу, и вскоре у него появилась целая серия великолепных рисунков, затмивших собою даже его знаменитые картины о подвигах Хамзы. На них предстала вся Ферганская долина — с трехвратной, жадной до воды крепостью Андижан (девять речек несли ей свои воды да так и оставались ее вечными пленницами); с ее горным хребтом, вздымавшим к небесам свои двенадцать вершин у города Ош; с ее дикими просторами, где затерялись, подхваченные ветром, двенадцать дервишей; с ее змеями, дикими быками и множеством зайцев. На самом первом рисунке он изобразил принцессу четырехлетней девочкой, посреди цветущих лугов в предгорьях Йети-Кента. Она собирала листья и корни белладонны (возможно, для того, чтобы сделать еще ярче свои глаза, а может, чтобы извести ее ядом своих врагов). Возле ее ног простирались поляны, поросшие волшебным растением, которое местные называли ay"iq ot"i, иначе именуемым мандрагорой. Над землей оно имело такой же вид, как и прочие пасленовые, однако под землей напоминало маленьких человечков, и когда корни его выдергивали, они кричали совсем как люди, погребенные заживо. Колдовские свойства мандрагоры общеизвестны, и всякому, кто видел этот, самый первый, рисунок, сразу становилось ясно, что благодаря своему невероятному художественному чутью, своему дару предвидения Дешванту удалось показать, что принцесса — одна из избранных, та, которая инстинктивно знает, как и чем защитить себя и как завоевать сердце мужчины (а нередко это одно и то же).

Сам рисунок, видимо, тоже обладал магическими свойствами, потому что, едва взглянув на него, Гюльбадан тут же вспомнила имя пропавшей, которое до той поры она силилась вызвать в памяти — даже в ущерб своему аппетиту, — но так и не преуспела в этом.