Флора и фауна

За все нужно платить. Лучше чуть потерпеть, хоть и интенсивно и весь спектр неприятностей — от боли до унижения, чем терпеть тоже самое, но долго и нудно, — убедила себя девушка, медленно натягивая новое белье, более дешевое, но вполне красивое. В зеркале отразилась ее хмурая физиономия, испятнанная шея, грудь. Ласки в Бройславе столько же, сколько нежности и доброты в Макрухине. Тоже гад редкостный, но один хоть щедро платит за свои буйные фантазии, а тот и не думает поблажки какой малой сделать или несчастный рубль к зарплате прибавить. Попользует, как вещь, и "кофе принеси"!

Нет, решено, она идет к Энеску и, если надо, придет еще завтра и послезавтра. А потом покупает квартиру, посылает шефа в дальний путь, высказав все, что о нем думает.

Ради такого удовольствия стоит немного потерпеть.

Прощальный концерт "гуляй душа!", — решила я и, прихватив бутылку текилы в ресторане, пошла с экскурсией по городу. Достопримечательный он — не город, а гнездовье. Голубиные стаи на площади у маленькой речушки, вороньи на рынке, гусиные в переходах, птиц додо на скамейках сквера, в парке.

Я села на лавку и, обхватив рукой колено, попивала из бутылки жгучей гадости, поглядывая на всевозможные стайки. Малышня, визжа, рвалась к каруселям, юнцы тусовались в беседках и на лавках, сужая круг оккупации у древней танцплощадки. Старшее поколение разбилось на алконавтов и мемуарщиков и заняло позиции согласно рангу: первые в кустах, вторые за шахматными столиками.

Прозит! — отсалютовала особо ретивому Казанове паталогоанатомического возраста, что усиленно строил мне глазки, недвусмысленно поглядывая на молодое тело, проглядывающее в прорехи брюк.

Детей — цветы жизни я терплю, а вот гербарий терпеть не могу. Есть в засушенном букете какая-то щемящая тоска безысходности, с намеком на безвозвратность.

Ко мне почти под бок хлопнулось два юных гладиолуса — волосы, как шпили нераспустившихся бутонов, а глазки, как их пестики — с намеком к оплодотворению.

— Скучаешь? — улыбнулся один, слева. Я изучающе прищурилась на глупую в своей самоуверенности физиономию, хлебнула текилы и покосилась на того, кто справа. Этот поумней — рожи не корчит, в самца на выгуле не играет. Взгляд спокойный, лицо приятное, манеры вольные, но не похабные.

— Леша, — представился чинно.

— Марлен Дитрих, — кивнула.

— Я Денис, — пихнул меня его друг. Локоть под ребра — уникальный прием знакомства. Мне еще такую галантность испытывать на себе не приходилось, и я, сладко улыбнувшись юной икебане, опустила бутылку на его самое доверчивое место. — Будешь?

Парень охнул и свернулся, смешно хватая ртом воздух.

— Ой! — будто испугалась я. И пожала плечами. — Прости, я не знала, что ты не любишь текилу.

— Дура, — прошипел он.

— А я и не скрываю.

— Леха, пошли отсюда, ну, ее, припадочную. Блин, кастратом сделала! — с трудом поднявшись, как-то очень неприлично скованно зашаркал ногами прочь мой юный знакомый.

Леха не пошевелился — взглядом проводил дружка и уставился на меня.

— На Марлен ты не похожа. Та ведьма — ведьмой, а ты красивая, обалдеть можно.

Балдей, — согласилась легко и предложила на брудершафт отпить из горла.

— Крепкая, блин, — поморщился, утирая губы.

— В том и изюм.

— Да? — прикинул, оценил и тут же предложил. — Сгоняем еще?

— Ага. Ты гонишь, я ноги берегу.

— Понял, — поднялся. — Только не уходи, ладно?

— Ты мне понравился, — заверила. Еще пара глотков, минут десять, и я с такой же легкостью признаюсь ему в любви. Или этому, идущему мимо с болонкой на поводке. Что собака, что хозяин — смерть парикмахеру. А вот еще дивный экземпляр — мачо эксклюзивно- провинциального розлива, вальяжно переставлял свои ножки-спички в аляпистых брюках и небрежно обнимал девчонку лет пятнадцати. Его глазки-бусинки то и дело оценивали проходящие мимо женские тела, губы кривились то в улыбке, то в презрительной усмешке, веко то и дело дергалось, натренированное сверх меры практикой подмигивания. Самэц!

Взгляд скользнул по мне, задержался на достоинствах фигуры и уже просканировал.

Улыбка стала шире ушей, глаз зашелся в нервном тике подмигивания.

Я вздохнула и опять приложилась к бутылке.

Мне было тошно от взглядов, лиц, форм пробегающей фауны и до воя, до желания кого-нибудь придушить, избить, самым садистским методом изуродовать поднималась ярость. Я не могла понять ее причины, потому что не хотела. Там, в глубине ее черноты раздавались надсадные рыдания и скорбный плач убитых мной иллюзий, веры, надежды, доброты, и мне хотелось отомстить за них, выместить свою ненависть к этому миру, в котором нет мне места хорошей, зато всем нужна плохая. Но если б они понимали, насколько опасен созданный и желанный ими монстр, они бы ужаснулись. И я хотела его выпустить, показать во всей красе, не щадя, не жалея никого и ничего.