Флибустьеры

— Протестую от имени раков! — пошутил Тадео.

— Господа, почтение к старшим! — с набитым ртом снова прокричал Пексон.

— Четвертое блюдо — пансит с приправами, каковой посвящается правительству и стране!

Все обернулись к Макараигу.

— Еще недавно, господа, — продолжал он, — пансит считали блюдом китайским или японским, но так как ни в Китае, ни в Японии он не известен, надо, по-видимому, считать его блюдом филиппинским, хотя стряпают его и наживаются на нем китайцы. Точь-в-точь такая же история с правительством и с Филиппинами: возможно, филиппинцы тоже китайского происхождения, но в этом пусть уж разбираются премудрые доктора нашей матери-церкви… Все едят и смакуют пансит, да при этом еще морщатся и кривятся. Но ведь то же происходит с Филиппинами и с нашим правительством. Все живут за их счет, все участвуют в пиршестве, а в конце концов оказывается, что нет худшей страны, чем Филиппины, и более никчемного правительства. Итак, посвятим пансит Филиппинам и правительству!

— Посвятим! — подхватил хор голосов.

— Друзья, милосердие к слабым, милосердие к жертвам! — громогласно заявил Пексон, потрясая куриной косточкой.

— Посвятим пансит китайцу Кироге, одному из четырех столпов филиппинского общества! — предложил Исагани.

— Нет! Черному преосвященству!

— Тише, друзья! — вполголоса заметил кто-то. — На площади собираются люди. Помните, у стен есть уши.

Действительно, за окнами стояли кучки зевак, а в соседних залах шум и смех затихли, словно там прислушивались к разговорам студентов. В этой тишине было что-то необычное.

— Тадео, твоя очередь говорить! — шепнул Макараиг.

Было условлено, что заключительный тост произнесет Сандоваль, как самый красноречивый.

Лентяй Тадео и тут оказался верен себе: он и не подумал заранее приготовить речь. Втягивая губами длинную макаронину, он размышлял, как бы выпутаться из затруднения. Вдруг его осенило — он вспомнил речь, которую учил в университете, и решил приспособить ее к случаю.

— Любезные братья в проекте! — начал он, размахивая двумя палочками, которыми едят китайцы.

— Да брось палочку, скотина, ты испортил мне прическу! — прорычал сосед.

— Призванный вами, дабы заполнить пустоту, каковая образовалась в моих…

— Плагиат! — перебил его Сандоваль. — Это речь нашего директора!

— Призванный вами, — невозмутимо продолжал Тадео, — дабы заполнить пустоту, каковая образовалась в моих… мозгах (тут он указал на свой живот) вследствие христианских наставлений некоего достославного мужа, а также его блестящих идей и проектов, достойных войти в вечность, — что могу сказать вам я, коего мучает голод, ибо мне не удалось закончить ужин?

— На, подкрепись шейкой, дружище! — сказал сосед, протягивая оратору куриную шейку.

— Предо мной, господа, в тарелке некое блюдо, сокровищница народа, ставшего ныне всеобщим посмешищем и притчей во языцех, и я вижу, как в эту тарелку алчно погружают ложки самые ненасытные обжоры западных стран земного шара… — И он указал палочками на Сандоваля, воевавшего со строптивым куриным крылышком.

— И восточных также! — отпарировал Сандоваль, указывая ложкой на всех, кто сидел за столами.

— Не перебивайте!

— Прошу слова!

— Прошу патис! — добавил Исагани.

— Пускай несут лумпию!

Все потребовали лумпию, и Тадео уселся, очень довольный своей находчивостью.

Блюдо, посвященное отцу Ирене, оказалось не слишком вкусным, и Сандоваль беспощадно заявил:

— Снаружи блестит от жира, а внутри свинство! Пусть несут третье блюдо, паштет из монахов!

Но паштет был еще не готов — слышалось шипенье масла на сковороде. Передышкой воспользовались, чтобы выпить и послушать речь Пексона.

Насилу сдерживая смех, Пексон с важным видом перекрестился, встал со стула и, передразнивая знаменитого в то время августинского проповедника, забормотал, словно произносил проповедь:

— «Si tripa plen laudat Deum, tripa famelica laudabit fratres» — сиречь, ежели сытое брюхо славит господа, то голодное брюхо восславит монахов. Слова сии возвестил дон Кустодио устами Бен-Саиба: газета «Глас единения», статья вторая, глупость сто пятьдесят шестая.

Любезные братья во Христе!

Нечистое дыхание зла веет над зелеными берегами Монахоландии, в просторечии Филиппинским архипелагом именуемой! Что ни день, слышатся призывы к бунту, подстрекательские речи супротив почтенной, преосвященной, в проповедях отменной орденской братии, ей же ни от кого нет ни помощи, ни защиты. Так позвольте мне, о братья, превратиться на миг в странствующего рыцаря и выступить в защиту слабых сих святых орденов, кои нас воспитали и еще раз подтвердили тем истинность суждения, вытекающего из предпосылки «сытое брюхо славит господа», — сиречь, «голодное брюхо восславит монахов».

— Браво, браво!

— Послушай, — серьезно сказал Исагани, — говори о монахах что хочешь, только не задевай одного из них.

Развеселившийся Сандоваль принялся напевать:

Один монах, два монаха, три монаха вме-есте —
Все равно что ярый бык, распаленный ме-естью!