Флибустьер

– Да, да! Де Кюсси объявит себя моим опекуном. Так принято в наших краях, а к тому же у него дядины деньги. И чтобы сохранить их, он может призадуматься о моем будущем супруге… Он хитрый, и я ему на фартинг не верю… Он может просто меня продать – продать богатую наследницу тому, кто больше даст! Теперь понятно, Энди?

– Вполне. Деньги и твое богатство – веский аргумент.

Серов нахмурился еще больше, но тут ладошка Шейлы легла ему на грудь, и жаркое прерывистое дыхание опалило щеку.

– Но ты не бойся, Эндрю, я придумала, придумала, – шепнула она. – Никто нас не отнимет друг у друга… никто, если я стану твоей, а ты – моим… моим супругом перед Господом… Особенно если наш обет будет подкреплен… ну, ты понимаешь, милый… – Ее шелковистое бедро, скользнув по коленям Серова, замерло на его животе. – Если я стану твоей женой, здесь и сейчас… может быть, даже понесу от тебя и, если надо, объявлю об этом во всеуслышание… кто захочет претендовать на мою руку?.. Никто! И этот грех Господь нам простит.

– Ты умная малышка. Знаешь, когда не стоит держаться за репутацию, – сказал Серов и прижал ее к себе. – Ну, а что до Господа… С ним мы разберемся. К нему первыми в очереди на отпущение грехов стоят маркизы.

Нет брачного ложа мягче песка, нет мелодичнее гимна, чем рокот прибоя и шелест листвы, нет напитков слаще, чем губы любимой… Шейла вскрикнула, и ветер, подхватив ее стон, разнес его над землей и морем, рассыпал над волнами звоном свадебных колоколов. Есть ли надежней свидетели, чем небо, море и земля?.. – думал Серов, обнимая свою любимую, чувствуя трепет ее тела. Они, вечные спутники людских находок и потерь, утешают, радуют, благословляют. И провожают, когда наступит срок.

… На рассвете они вернулись в лагерь. Шли рощей, где, приветствуя разгоравшуюся зарю, уже щебетали и пищали птицы, держались за руки, но молчали и старательно делали вид, что там, у моря, под луной и звездами, ничего не случилось. Не потому, что это было достойно забвения, но по одной лишь причине – спрятать счастье от чужого глаза, от всех, кто не входил в их сокровенную Вселенную. В ней было место только для двоих.

Серов, гоня воспоминания о сладких губах и нежной коже Шейлы, думал про губернатора де Кюсси, про деньги, отданные на сохранение, про возможное опекунство и шансы разобраться с Пилом. Мысли эти были мрачными, отрезвляющими и холодными как лед – самое то, чтобы не сиять улыбкой перед чертовой дюжиной корсаров. Некая идея крутилась у него в голове, с каждой минутой делаясь все четче и определенней, обрастая подробностями и деталями и оформляясь в план.

Наконец он сказал:

– Этот Скалистый форт в Бас-Тере… Там, вероятно, полно солдат? Не иначе, как половина гарнизона? Или треть? Ночью дежурят и днем?

Удивленно взглянув на него, Шейла покачала головой:

– Ну и мысли после брачной ночи! Все же Господь устроил мужчин по-иному, чем женщин… Я-то надеялась, что ты размышляешь о свадебном подарке молодой жене.

– Именно о нем, солнышко. Так что там с этим фортом?

– Ничего особенного. Он невелик, и там не поместится ни половина, ни треть гарнизона. Солдаты живут в казарме, а в Скалистом стоят на вахте пушкари со своим лейтенантом. Примерно человек пятнадцать.

– Надо же, – с задумчивым видом молвил Серов. – Выходит, их столько же, сколько нас… А скажи-ка, счастье мое, какая дистанция от форта до губернаторского дома? Мне кажется, там и трехсот ярдов не будет. Так?

Глава 15 МИНГЕР ПЕТЕР ВАН ДЕР ВЕЙТ

До Барбадоса они добрались только на одиннадцатый день. Это был обширный зеленый остров, не такой большой, как Куба, Гаити и Ямайка, но все же имевший солидные размеры[79] – шлюп шел вдоль его западного побережья с рассвета до полудня. Они миновали Бриджтаун, островную столицу, не приближаясь к бухте и порту, где, возможно, находились британские военные фрегаты, – совсем не лишняя предосторожность, если вспомнить, что в Европе началась война, а в экипаже шлюпа были три француза. За городской окраиной потянулся берег, над которым доминировала гора тысячефутовой высоты, видимая с моря. В одних местах берег, заросший деревьями, казался безлюдным, в других был засажен сахарным тростником, и тут стояли просторные дома плантаторов, а при них – деревушки, где ютились черные рабы и белые каторжники. Одних привезли из Африки, других – из старой доброй Англии, но судьба у всех была одна: гнуть спину под палящим солнцем и со страхом слушать, как посвистывает плеть надсмотрщика. Цены, правда, различались: за черных давали сотню песо, а за белых, не столь выносливых в тропическом климате, не больше семидесяти.