Флегетон

До войны он был учителем, но мне, честно говоря, трудно представить Николая в классе. Правда, и мой вид слабо ассоциируется с университетской аудиторией. Во всяком случае, взвод у него был образцовым, так что, вероятно, и в школе он не плошал.

За все это время его только один раз потянуло на откровенность и то при совершенно странных обстоятельствах. Это было в Донбассе, после Горловки, когда мы несколько дней подряд выкуривали большевиков из-за разрушенных копров и дымящихся терриконов. Наконец, мы получили возможность немного отдышаться, весь день проспали, а ночью зажгли костры и лежали, поглядывая в великолепное бархатное небо. У нашего костра тогда расположились мы с поручиком Усвятским, Коля Голуб и прапорщик Морозко, наша Танечка. Помнится, поручик Усвятский тогда долго язвил надо мной и поручиком Голубом по поводу нашего педагогического прошлого (любимая тема!). Затем пошли бесконечные воспоминания о гимназии, причем, поручик Усвятский не смог удержаться от слишком, на мой взгляд, подробной характеристики морального облика гимназисток Второй Харьковской женской гимназии имени Гаршина, где училась его кузина. Потом пошли кузины – еще одна вечная тема, и тут Танечка, то ли шутя, то ли всерьез начала жаловаться на то, что после войны ее никто не возьмет замуж, ибо дам, носивших военную форму, «общество» склонно недолюбливать. Тут же мы с поручиком Голубом в том же тоне предложили ей руку и сердце с венчанием сразу же по окончании войны. Танечка долго смеялась, требовала, чтобы венчание состоялось не иначе как в Успенском Соборе Кремля, а потом начала вслух рассуждать, кого из нас ей следует выбрать.

Как подумаешь сейчас – бред. А тогда мы не думали – просто болтали. Приятно иногда чувствовать себя живым и молоть чепуху. Это мертвые постоянно серьезны.

К слову, жених Татьяны, какой-то конногвардеец, еще в 16-м вернул ей слово, познакомившись с дочкой польского графа, эвакуированного из Варшавы. Мне кажется, из-за этого Танечка и пошла на фронт. С тех пор ей делали предложения, и вовсе не в шутку, но она и слышать об этом не хотела.

В конце концов, она выбрала меня, посетовав мимоходом, что я все же несколько староват – тогда мне было тридцать два. Зато, как она заявила, она всегда мечтала быть женой приват-доцента и жить в казенной университетской квартире с бесплатными дровами.

И тут Коля ни с того ни с сего обиделся. Сначала мы удивились, а потом испугались – Коля стал говорить что-то о женщинах вообще, о своей невесте и каком-то сыне помещика Левицкого, о ребенке... Его задергало, он чуть не плакал, заикался, и Танечка растерянно переводила взгляд то на него, то на меня, очевидно, надеясь, что у меня хватит ума как-то успокоить поручика.

Положение спас не я, а поручик Усвятский, взявший с Танечки слово, что ежели штабс-капитана Пташникова убьют (а его, то есть меня, всенепременно убьют в следующем же бою), то она выйдет за Колю. Это уж был такой бред, что Коля не выдержал, махнул рукой и улыбнулся. Правда, ни в тот вечер, ни когда-либо после, он о себе больше не говорил.

И вот теперь Коли Голуба не стало. Мы похоронили его там же, на берегу, в общей могиле. Так было больше надежды, что господа комиссары не потревожат прах офицера. Мы дали залп, а затем еще один – в память Николая Сергеевича Сорокина.

Нас опять отвели в Воинку, и три дня мы стояли в резерве, ожидая приказа идти на Перекоп или в Тюп-Джанкой, где еще шли бои. Но очередь до нас не дошла – красные уже выдохлись и были легко отбиты. К тому здорово помогли дроздовцы, их трагический десант все же отвлек несколько красных дивизий.

Итак, апрельские бои закончились в нашу пользу. Красное наступление было сорвано, наши акции на переговорах сразу пошли вверх, к тому же мы здорово помогли полякам и украинским войскам Петлюры – как раз в эти дни шли бои под Киевом.

Да, мы победили, но победа стоила дорого.

Написал, думал зачеркнуть... Дорого! Привычное и такое глупое слово. Стоила дорого! Да, дорого! Мы заплатили жизнью Коли Голуба, жизнями еще семерых. И не только ими.

Случилось это через несколько дней. Семенчук, похоронив поручика, был сам не свой, все вздыхал и говорил о своем «Мыколе», пытаясь рассказывать всем и каждому о каких-то никому не нужных подробностях их давней довоенной жизни. Мы его не трогали – человеку надо было выговориться. Но этим, увы не ограничилось. На следующий день, точнее, на следующий вечер после возвращения в Воинку, Семенчук зашел ко мне и попросил разговора наедине. Называл он меня подчеркнуто правильно, даже не «господином», а «благородием». Я попросил всех из хаты, где мы жили, усадил его и стал слушать.

Семенчук долго мялся, но потом, после моего предложения говорить откровенно и обещания молчать, что бы не пришлось услышать, решился. Тут уж мне пришлось удивиться – такого я за всю войну не слыхал ни разу.