Флегетон

Утром я приготовился нудно и долго извиняться, но Татьяна напоила меня вполне пристойным кофе, и глядела на меня так, что мне самому стало себя жалко. От нее я узнал, что несколько наших соотечественников, спасибо им, пришли вчера мне на помощь, причем, особенно старался господин британского вида, приславший нам шампанское. Он помог довезти меня сюда, не забыв оставить все ту же бутылку, и просил передать, что, к сожалению, очень спешит, но обязательно даст о себе знать.

Теперь я вспомнил окончательно. Чуть больше года назад мой доброжелатель носил генеральские погоны, и на одной севастопольской квартире мы пили «Смирновскую» по поводу того, что мы с ним тезки. Жаль, что так по дурацки получилось! Мне стоило бы о многом его расспросить. Оставалось ждать, когда он появится вновь.

В лагерь я вернулся, похожий, очевидно, на жертву графа Дракулы, поскольку никто, даже поручик Усвятский, не стал меня ни о чем расспрашивать. За что я им всем чрезвычайно признателен.

Туркул, ознакомившись со всем, что написано выше, предложил объявить среди «дроздов» подписку на мое лечение. Я махнул рукой и даже не стал сие обсуждать. Поручик Усвятский, в свою очередь, потребовал, чтобы я перестал портить его бумагу, дабы не растрачивать силы. Историю сорокинцев он обещает написать сам, после завершения своего великого романа. Он не преминул добавить, что рассказ о раскаявшейся Магдалине и перепившемся штабс-капитане не имеет никакого отношения к нашей крымской эпопее. Суровый он человек, поручик Усвятский! Сразу видно, бывший химик. Но все-таки связь между всем этим очевидна: после трагедии в давние времена в театре ставили специальную пьеску, под разъезд карет.

29 апреля.

Денек отдыхал, и вот теперь, наконец, приступаю вновь к дневнику. Вчера, дабы не перепутать что-нибудь существенное, я лишний раз проконсультировался с Туркулом и Володей Манштейном, а также заглянул в одну из тех книжек, что мы с поручиком Усвятским нелегально купили в Истанбуле в прошлую нашу поездку. Поскольку поручик опять посмеется над моей склонностью к мрачным тайнам, рискну ее назвать. Это все та же строжайше запрещенная на Голом Поле брошюра Якова Александровича «Требую суда общества и гласности». Мне, честно говоря, плевать на рычание Фельдфебеля, но не хотелось бы, чтоб у меня ее отобрали, как это здесь принято (o tempora! o mores!). Надеюсь, узкий круг моих читателей меня все же не выдаст.

Между прочим, книжка мне не особо нравится. Насколько я понял, она писалась наскоро, в соавторстве с генералом Килениным, который просто побоялся поставить свою фамилию на обложке. А не нравится мне то, что брошюра написана глубоко обиженным человеком. Более того, человеком, лелеющим свою обиду. А ведь речь идет не о генеральских обидах, точнее, не только о них, а о вещах куда более серьезных. Это первая книга о Белом Крыме. Обида помешала Якову Александровичу увидеть многое. Хотя бы то, что Барон был не только интриганом и завистником, но и талантливым организатором нашей обороны. Большего, чем Барон, никто, во всяком случае, сделать не смог. Это надо признать, хотя в конфликте Главнокомандующего Русской Армией и командира Крымского корпуса я целиком на стороне Якова Александровича.

Зато в книге много подлинных документов. А это очень важно. Теперь я уверен твердо: апрельские бои – это, собственно, даже не заключительный аккорд крымской обороны, как ранее казалось мне самому. Это – начало нового (последнего!) этапа нашей борьбы.

После Уйшунского боя вопрос о том, кто хозяин Тавриды, был решен. Красные облизнулись и отползли за Перекоп. В Крым прибывали уцелевшие части Добрармии, и теперь мы были явно не по зубам ХIII армии. Отныне господа комиссары имели дело не только с 3-м корпусом, а со всеми, кто еще хотел сражаться. И таких оставалось еще немало – вместо прежних трех с половиной тысяч, нас теперь было раз в двенадцать больше.

Естественно, Ульянов-Бланк и господин Бронштейн не смирились и послали в Северную Таврию новые орды, подкрепив их даже частью сил, предназначенных для похода на Варшаву. Итак, вместо прежних противников – корпуса Якова Александровича и армии господина-товарища Геккера – теперь друг перед другом (хорошие друзья, однако!) стояли Южный фронт красных и Русская Армия, как стал называть наши силы Барон.

Южный фронт был готов атаковать в конце апреля. Но мы развернулись первыми. Собственно, это был встречный бой, где далеко не все определялось только военными факторами.

Барон, воздадим ему должное, был и остается реалистом. Вместо, или точнее, вместе с прежними высокими идеями, он выдвинул новые, куда более реалистичные: земельная реформа для пейзан, союз с Махно, Петлюрой и Пилсудским, коалиция со всеми антибольшевистскими силами в Крыму и активная дипломатия. Между прочим, Барон добился того, чего не удалось даже Колчаку – нас признала Франция. Англия воротила физиономию, зато о нас вспомнили Северо-Американские Штаты. Для Европы и мира мы стали законным русским правительством.