Флавиан

— Сугубо, сыночек, значит — усиленно, особо старательно, с сердечным усердием, стало быть. Господь, по человеколюбию своему, услышит твоё моление, и подаст Иринушке твоей здравия душевного и телесного. И, Пантелеймона попроси, великомученичка Христова. Он — жалостливый, многих целит, и жёнушке твоей поможет.

— Дедушка! А, можно вас попросить за Ирину помолиться?

— Помолюсь, родимый, помолюсь, и за болящую Иринушку и за мужа ея Алексия, раба Божия, помолюсь.

— Алёшенька! Скорее миленький, уже «и ныне» запели, сейчас славословить будут! — Клавдия Ивановна звала меня с паперти.

— Сейчас, иду! — отозвался я — Дедушка… — повернувшись, я обнаружил лишь пустую скамейку, старичок как-то незаметно ушёл.

— Клавдия Ивановна! — подбежав к ней, спросил я — вы не знаете старичка, с которым я сейчас на скамейке разговаривал?

— Бог с вами, Алёшенька, я не видела с вами никакого старичка! Вы там один сидели!

— А, как же…

— После, Лешенька, миленький, после про старичков поговорим, сичас идёмте скорее, не то без нас славословить начнут!

Мы торопливо вошли в храм.

Одновременно с нашем вхождением, в храме вспыхнули паникадила, загорелись скромные светильники по стенам, воцарилась полная тишина.

—  Слава Тебе, показавшему нам свет! — с искренним детским восхищением в голосе возгласил, стоящий в алтаре с воздетыми руками Флавиан.

—  Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение,— тихо, затаённо-радостно зазвучало волнующее душу песнопение.

Я, вместе со всеми стоящими в храме, замер, вслушиваясь в проникновенные слова этого Великого Славословия, исполненные невыразимой кротости, преданности и смирения:

—  Хвалим Тя, благословим Тя, кланяем Ти ся, славословим Тя, благодарим Тя, величия ради славы Твоея…

Эти слова проникали в моё сознание, опускались в сердце, которое радостным трепетом отзывалось на призыв славить Любящего и возлюбленного Господа…

—  Господи, Царю Небесный, Боже Отче Вседержителю! Господи, Сыне Единородный Иисусе Христе и Святый Душе!

Оттолкнувшись от взволнованно пульсирующего сердца, слова молитвы взлетали к устам, и уже невозможно было удержать их в себе, они рвались наружу, чтобы, хоть в виде робкого шёпота вознестись к престолу Того, Кому вся вселенная взывает:

—  Вземляй грехи мира, прими молитву нашу. Седяй одесную Отца, помилуй нас. Яко Ты еси един свят, Ты еси един Господь, Иисус Христос, во славу Бога Отца, Аминь.

Я пытался осознать и определить, обозначить словом, то удивительное состояние, в которое пришли мой ум, душа, чувства во время этой дивной молитвы. И, вдруг, понял — умиротворение. Оно нежданно сошло на меня, чудным образом примирив во мне ум и сердце, желания и мысли, собрав всё моё естество в единое целое, и направив его на восхваление Имени Божьего. И, всё существо моё было охвачено этим сладостным восхвалением, и насыщалось и услаждалось им, и черпало в нём мир, любовь и покой.

Этот неизведанный мною доселе покой, заполнивший всего меня, был настолько драгоценен моей мятущейся в страстях душе, что я застыл, боясь спугнуть его, как застывает человек мучимый сильной головной болью, поймав то положение головы, в котором эта боль вдруг перестала ощущаться. Страшась потерять счастливую радость этого неземного покоя, стараясь удержать его как можно дольше, я волевым усилием сковал малейшие движения души, и, как сквозь сон, издалека, внимал, как возглашает Флавиан ектении, как хор вздымает могучее:

—  Утверди, Боже, святую православную веру, православных христиан во век века!

Блаженное состояние продолжалось и, когда закрылись царские врата, погас свет, и, когда все присутствующие в храме, вместе Флавианом, преклонив колена пред святым алтарём единым сердцем и едиными устами запели дивную мольбу Богородице:

—  Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево. Молений наших не тпрезри в скорбех, но от бед избави нас, Едина Чистая и Благословенная! Пресвятая Богородице спаси нас! Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором!