Флагман в изгнании

– Да, миледи. Сегодня мы с полковником Хиллом обсудим процедуры, и вечером у вас будет окончательное расписание.

– Хорошо.– Она сделала еще глоток, но глаза у нее были задумчивыми, и наконец она приподняла бровь, ставя бокал на место.– Почему у меня такое ощущение, что вы чем-то не вполне довольны?

– Недоволен, миледи? – Лафолле нахмурился и покачал головой.– Я бы так не сказал.

Она подняла и вторую бровь. Поглядев на нее в упор, Лафолле вздохнул.

– Я все-таки не вполне удовлетворен тем, как мы контролируем толпу, миледи, – признался он, и Хонор нахмурилась.

– Эндрю, мы же это уже обсуждали. Я знаю, что вас это беспокоит, но мы не можем арестовывать людей за то, что они осуществляют свое право собираться в группы.

– Да, миледи, – ответил Лафолле с почтительным упрямством, борясь с искушением сказать, что некоторые землевладельцы именно так бы и поступили.– Но мы можем исключить всех, кто потенциально опасен для вас.

Теперь вздохнула Хонор. Она откинулась назад со слабой улыбкой. Связь между ней и Нимицем была куда сильнее, чем обычно бывает между людьми и древесными котами. Насколько ей было известно, больше ни один человек не воспринимал эмоции своего кота, а уж тем более не воспринимал через кота эмоции других людей. Она пробовала отучить Нимица транслировать ей чужие чувства, но это было все равно что отучиться дышать. За последний стандартный год она с таким отчаянием цеплялась за Нимица, что почти утратила способность не знать, что чувствуют окружающие ее люди. С грехом пополам убедив себя, что это почти то же самое, что хорошо читать выражения лиц, Хонор в конце концов смирилась.

Вот как сейчас, например. Нимицу нравился Лафолле, и он не видел причины не транслировать Хонор эмоции майора или скрывать свое собственное одобрение. И кот, и его человек знали, насколько Лафолле им предан, и Хонор прекрасно понимала, что он хочет максимально обезопасить демонстрантов вовсе не потому, что помешался на безопасности. Сложности, связанные с контролем над толпой, разумеется, тоже имели значение, но по-настоящему им двигали куда более простые побуждения: гнев и желание защитить ее от новых ран.

Ее улыбка увяла, а длинные пальцы завертели бокал. Она была первой женщиной-землевладельцем, символом, а по мнению некоторых, даже причиной перемен, встряхнувших основы грейсонского общества. Хуже того, она не только была женщиной, но и не являлась прихожанкой Церкви Освобожденного Человечества. Может, Церковь и признала ее сувереном поместья Харрингтон, как и Конклав Землевладельцев ввел ее в свой состав, но далеко не всех обрадовали эти решения.

Наверное, нельзя винить протестующих, хоть иногда Хонор было трудно об этом помнить. Их атаки ранили, и больно, но в какой-то мере она была им даже рада. Не потому, что ей нравилось, когда ее изображали злодейкой. Просто после отчаянной обороны Грейсона против фанатиков с Масады большинство грейсонцев вознесли ее на весьма неудобный пьедестал. Иногда все обрушенные на нее почести, включая ранг землевладельца, вызывали попросту неловкость – будто она играет чужую роль. В таких обстоятельствах напоминание о том, что не все грейсонцы считают ее персонажем героической драмы, даже успокаивало.

Когда ее называли прислужницей сатаны, приятного в этом было мало, но, по крайней мере, тирады уличных проповедников выпадали из поголовной почтительности окружающих. Хонор припомнила, что в одной из империй Старой Земли – она не могла припомнить, во французской или римской, – в колесницу к генералу, с триумфом проезжающему по улицам, сажали раба. Обязанность этого раба состояла в том, чтобы на фоне восхищенных воплей толпы снова и снова напоминать генералу: он всего лишь смертный. Когда Хонор прочитала об этом, то сочла обычай довольно странным, но теперь сумела оценить его мудрость. Она подозревала, что было бы очень легко принять всерьез бесконечные похвалы. В конце концов, каждый хочет быть героем…

Эта мысль внезапно задела ее – будто растревожила открытую рану, – и глаза потемнели от прилива знакомой холодной боли. Хонор уставилась в бокал, сжав губы и стараясь побороть тьму, но это было трудно. Очень трудно. Тьма приходила из засады, без предупреждения. Это была слабость внутри, которая подрезала ее силы, и в ней столько всего было намешано, что предвидеть такие приступы почти не удавалось. Хонор никогда не знала, что именно может их вызвать, – слишком много было кровоточащих ран, которые раскрывались вновь и вновь от случайного слова или мысли.