Фиорд Одьба

Однажды в палату пришел Лебедев. Положил на тумбочку свертки — обязательные больничные приношения. Сел, поглядел на больного своими добрыми глазами.

— А мы всё воюем, — не спеша проговорил Лебедев. — Понимаете, какая забавная ситуация сложилась. Никто не отказывается от нашего котла и никто не берется делать.

Лебедев заулыбался хитро и пожевал губами.

— Как тут быть? Решили отстаивать свой проект на конференции по малой энергетике. Она откроется в октябре в Ленинграде. И думаем мы туда направить вас, Григорий Сергеевич. Вы ведь лучше нас всех драться умеете: доказали, так сказать, буквально.

И опять заулыбался.

Когда ушел Лебедев, когда вся больница уснула, Верешин вышел в коридор. Опираясь на палочку, большой, сутулый, заглянул в зеркало на стене, увидел свои впалые глаза на пожелтевшем лице, подмигнул:

— Ничего, Григорий Сергеевич. Скоро мы поедем в город Ленинград.

С того дня стал Верешин ходить, через две недели выписался из больницы. В октябре он приехал в Ленинград — веселый.

На другой день позвонил Салову.

— Гришуня, ты? — узнал его старый приятель. — Совсем приехал?.. Понятно! Обязательно надо встретиться. Приезжай ко мне.

Салов встретил его по-домашнему: в мягких туфлях, в мохнатом халате нараспашку. Заметно покрупнел Олег Салов, не было в нем прежней угловатости в движениях, щеки раздались вширь, подбородок увереннее выступил вперед.

Сели. Телевизор шипел, потрескивал в углу. Поговорили о том, о сем, не зная, с чего начать. Салов накинул пиджак, сбегал вниз за бутылкой. Верешин повертел ее в руках.

Еще перекинулись незначащими словами. Посмотрели в мутное окошко телевизора. Ехал Верешин в Ленинград, заготавливал слова, те, что скажет другу: «Не надоело стулья просиживать? Брось! Ведь ты же мог бы стать незаменимым человеком. Скажем, у нас, в Атайске. Понимаешь, что это такое: незаменимый? Ведь ты талантливый парень. Нельзя смолоду удобно жить!»

Потрескивал телевизор. Сидел за столом напротив Верешина человек довольный своей жизнью. И ничего не надо было ему говорить из того, что заготовил в дороге Верешин.

— Сына бы хоть показал. Где он у тебя? — спросил Верешин.

— Мишутка у нас в английской группе. Уже кое-что лопочет.

— Лопочет, значит? А ты как?

Вот и добрались до настоящего разговора. И бросился в него Салов, полный воинственных, тоже, видимо, давно заготовленных слов:

— Что это у тебя за снисходительный тон? Давай уж начистоту! Почему это принято у нас оценивать людей по географическому принципу? Я — ленинградец. И почему это должен ехать куда-то в Сибирь, а на мое место обязан приехать сибиряк? Я люблю Ленинград! Тебе этого, может быть, не понять. Тебе все равно где жить, а мне необходим здешний воздух. Понимаешь, здешний воздух.

— Так и живи. Никто тебя не неволит.

Верешин помолчал. Скучно стало за столом. Завел обычный разговор об однокурсниках.

— Ну, а как Турецкий, — аспирантуру кончает?

— Нет, не попал он. Страшно трудно сейчас стало. Было пять мест, а теперь вовсе до двух обрезали...

Верешин встал, подошел к телевизору, покрутил рубчатый переключатель.

— Приятная штука!

Салов следил за ним глазами.

— Не получается что-то у нас разговор. Очень уж ты изменился, Гришуня. Какой-то в тебе появился провинциальный апломб.

Верешин поморщился. Все это было не нужно, не то. Захотелось стряхнуть с себя что-то лишнее, чтобы все стало прежним, студенческим, легким. Он даже пошевелил плечами — чтобы стряхнуть. Нет, ничего не осталось прежнего, простого. Все стало новым и сложным. Сказал медленно, раздумчиво:

— Разговор? Да, не получается разговор. Что ж, это не страшно. Это даже лучше, а то... еще поругаемся. Будь здоров.

Когда Верешин шел домой, все слова, сказанные за вечер, комком подступили к горлу. Верешин мотал головой, морщился, плевался, пока не заметил вдруг, не вспомнил, что о бок с ним родной, светлый, три года не виденный Ленинград.

Тогда Верешин улыбнулся и сказал вслух:

— Ну, здравствуй.