Филэллин (с разделением на главы)

Я сложил в торбу остатки снеди, встал и вернулся к тому месту, где лежали мешки с порохом. Их стало меньше, но убывали они медленнее, чем выходило по моим расчетам.

Покойный государь тоже питал слабость к такого рода арифметике. Во всех путешествиях, особенно в последнем, крымском, он, желая точно знать, где мы окажемся завтра или через неделю, вечерами с карандашом в руке плюсовал и перемножал вёрсты, часы, дни, очень огорчался, когда жизнь опровергала его расчеты, но верил, что просто допустил ошибку и в следующий раз всё посчитает верно. Тогда я не понимал, что это была попытка приручить будущее, которое его страшило.

Небо почти очистилось, звездный свет туманной моросью стоял в воздухе. Несколько солдат, лавируя среди камней на склоне, сносили к подземному ходу те мешки, что лежали отдельно от основной партии. Я видел только их силуэты, и при всей фантастичности этого танца теней – у подножия горы с венчающей ее величайшей из святынь Европы, рядом с десятитысячной турецкой армией, в любой момент готовой выйти из тьмы, – меня охватило странное в такой обстановке чувство обыденности происходящего. Секундой позже я понял его причину. Мой мозг инстинктивно защищался от страха смерти и внушал сам себе, что смерть маловероятна, так как ничего особенного не происходит.

Я не знал, когда именно Фабье сочтет дело сделанным и решит уходить, а спрашивать не хотел. У него свои игры с судьбой. Как многие атеисты, он верит в судьбу и втайне рассчитывает, что она будет к нему благосклонна, пока он ни в грош не ставит собственную жизнь.

Я попробовал сориентироваться и понять, в какой стороне Фалерон и море, где – Одеон, Ареопаг, центральные кварталы Афин. Я знал об этом городе всё, что можно прочесть у древних авторов, но с детства видел его глазами матери, как Александрию – глазами отца. Под слоем александрийских базаров, мечетей, меняльных контор он прозревал столицу Птолемеев, а для нее родной город был соткан из песен и слёз Михаила Акомината, пролитых над его угасшим величием: “Твоя слава двигала горы, а ныне играет лишь облаками. О, матерь премудрости, где твои сокровища? Куда исчезла твоя красота? Почему всё здесь погибло и обратилось в предание?..”

Я начал мерзнуть. Чтобы согреться, ходил взад-вперед, и в ритме шагов повторял жалобу человека, страдающего в разлуке с тем, чего он никогда в жизни не видел: “Пчёлы покинули Гиметту… Каллироэ больше не журчит…”

Дойдя до конца, начинал с начала. От раза к разу красота самих слов делалась важнее излитого ими горя, я отдался их течению и был унесен в те счастливые времена, когда слёзы, которые они из меня, десятилетнего мальчика, исторгали, воспитали мое сердце.

Из этого блаженного состояния меня вывел громыхнувший неподалеку ружейный выстрел.

Чуть погодя – другой, третий.

Раздался чей-то панический вопль: “Турки!”

Большая группа солдат метнулась в сторону от скалы. Сквозь крики “Стой! Назад!” и затухающий хруст щебня под ногами беглецов я услышал лязганье заряжаемых ружей. Мосцепанов тоже стянул с плеча ружье, но пробегавший мимо Фабье ударил его по руке. “Не стрелять! Не стрелять!” – кричал он.

Несколько голосов повторили его приказ, и всё стихло. Мир вокруг стал беззвучным, словно все мы вдруг очутились под водой. Меня втянуло в один из заклубившихся рядом человеческих водоворотов. Не знаю, двигались они сами по себе или подчинялись командам офицеров, которые заглушались гудением крови у меня в ушах.

Я сразу поддался панике, и в течение последующих десяти минут, хотя, возможно, и двадцати, или, наоборот, пяти, делал то же, что другие, – шел, иногда бежал, если бежали те, кто находился впереди и позади меня. Секущие по лицу ветки, суматошное мелькание пятен тени и лунного света, – ничего больше. Когда вновь прорезались звуки, они оказались пугающе громкими, как под колпаком из жести. Хруст щебня под ногами мучительно терзал мне уши. Волнами накатывал глухой топот. Многоголовый многоногий зверь в страхе ломился по зарослям. Я был его частью и сознавал происходящее с той же степенью разумности, какой могли бы обладать мой палец или сухожилие.

Петлявшие в маквисе тропы начали расширяться, сливаясь в едином русле. Вместе с ними расширилось время, в котором я жил, и наряду с настоящим в нем приоткрылось ближайшее будущее. Проще говоря, ко мне вернулась способность оценивать ситуацию хотя бы на полчаса вперед.

Вот-вот мы должны были выйти на дорогу к Фалерону. Если турки будут нас преследовать и попробуют помешать погрузке, корабельные пушки их отгонят. На открытой местности сипахи не в состоянии выдерживать даже самый ничтожный артиллерийский огонь.

Лишь сейчас я обнаружил, что за два человека передо мной всё это время шел Мосцепанов. При бегстве тряпки с его сапог слетели, подковки звякнули по камням, когда он шатнулся в сторону, пропуская выбежавшего навстречу Чекеи. Я, в свою очередь, пропустил Фабье. Он неожиданно вырос сзади и толкнул меня в спину.

“Сипахи, – задыхаясь, доложил ему Чекеи. – Много, и подходят еще”.