Филэллин (с разделением на главы)

Наутро государь присутствовал при разводе гарнизонного батальона, затем принимал депутации от духовенства, горных чиновников и купцов; было роздано немало наград, а городничему даровано право носить общеармейские эполеты. Перед обедом он прилег отдохнуть, а я, памятуя просьбу Аракчеева, поехал в суд и узнал, что отставной штабс-капитан Григорий Максимов Мосцепанов присужден к лишению чинов и ссылке в Сибирь, но до сенатской конфирмации остается на гауптвахте.

На вопрос, открылась ли тайна, которую он намеревался объявить графу Аракчееву, вразумительного ответа я не получил. Вместо этого мне предложили ознакомиться с его следственным делом, устрашившим меня своими шестью томами. Последний лист последнего тома имел порядковый номер 1672. Я полистал этот труд, но читать не стал и изъявил желание осмотреть судейскую канцелярию.

Меня провели в большую комнату с закопченным, как в бане, потолком и пушистыми от сажи стенами. Столы были изрезаны ножами и залиты чернилами, за ними на стульях с перевязанными мочалом ножками сидели писари. Вместо подушек под задами у них лежали стопы журнальных книг, чернильницами служили глиняные помадные банки, прессаром – полено дров. Я отметил, что половина этой братии – чисто дети, другая – записные питухи с опухшими морданциями. Промежуточный тип отсутствовал, как будто первые обращались во вторых не с течением лет, а в мгновение ока. Этот миг скрыт от нескромных глаз, как момент превращения куколки в бабочку.

Состояние канцелярии отражает порядок судопроизводства. Говорят, как писари пишут, так и судьи судят. Напрашивалась мысль, что приговор по делу Мосцепанова являет собой нечто столь же грязное, колченогое, скрепленное мочалом. Я решил завтра заглянуть на гауптвахту и потолковать с ним лично, а остаток дня в одиночестве погулял над речным обрывом возле собора. Жаль, что я не учился рисованию и не могу, как на моем месте сделала бы баронесса Криднер, запечатлеть дивный вид, открывающийся отсюда на Каму. Словами не выразить ее величие. Вчера за ужином Булгаков уверял государя, что это в Казанском университете выдумали, будто Кама впадает в Волгу, на самом деле она принимает ее в себя.

На другой день я был с государем при посещении им тюремного замка. Его сопровождал губернатор Тюфяев с чиновниками, а роль Вергилия при осмотре этого ада исполнял губернский прокурор Баранов. Темничное устройство государя не порадовало, но он видал тюрьмы и похуже, поэтому придираться не стал, ограничившись напоминанием о недопустимости таких наказаний, при которых арестанты лишаются христианских утешений. На обычное в провинции смешение подозреваемых, обвиняемых и обвиненных он давно махнул рукой, зная, что сколько ни говори, после его отъезда всё пойдет по-прежнему, но ему бросилось в глаза подозрительно малое для такой большой губернии число заключенных.

“Никак вы их куда-то порассовали?” – спросил он.

“Именно так, порассовали, но исключительно по решениям судебных мест, – виртуозно выкрутился Баранов. – Течение дел в них не могло не быть ускорено известием о приезде вашего величества”.

Тюфяев больше помалкивал. Он вступил в должность месяц назад и не мог знать всех здешних обстоятельств.

Из тюрьмы поехали в богадельню Приказа общественного призрения. Здесь внимание государя привлек солдат Савельев, помешавшийся на том, что ему не выдали жалованье за три года. Государь распорядился удовлетворить претензию этого несчастного.

“Пускай хоть полчаса будет доволен”, – сказал он Тюфяеву, рискнувшему заметить, что это не надолго его успокоит.

Государю нравится нарушать расписание. Его ожидали в гимназии, а он изъявил желание посетить гауптвахту, напрасно думая свалиться туда как снег на голову. В Перми знали о посещении им гауптвахты в Екатеринбурге и на всякий случай приняли меры. Я понял это, едва мы туда прибыли. Забор был недавно покрашен, двор выметен и присыпан песком. Надворные строения сияли свежей побелкой.

День был холодный, но ясный. Ружья построенного для встречи караула пускали солнечных зайцев по теневой стене гауптвахты, но внутри, должно быть, всё было не так хорошо, иначе арестантов не вывели бы из помещения наружу. Их оказалось всего трое. Они в ряд стояли возле крыльца, и, когда караул отвечал на приветствие государя, правый из них присоединил голос к солдатскому хору. Я понял, что он-то мне и нужен.

От ворот до крыльца государю нужно было пройти шагов тридцать. Шли неспешно, и я представил, каким видит его Мосцепанов – маленький твердый рот, лучистые глаза с обещанием последней истины в первом же произнесенном их обладателем слове. Лицо обветрилось в полуторамесячном странствии, исчезла дающая столько пищи для кривосудов зыбкость черт. Шаг легок, спина пряма, словно не он сегодня за завтраком, не доев овсяную кашу, хотя за искусство в ее приготовлении сам же накануне пожаловал повару красненькую, швырнул ложку в тарелку и сказал: “Смерть на рассвете забирается к нам в постель”. Так говорят о нахальстве любимой кошки, которую нельзя просто ухватить за шкирку и скинуть с кровати.