Филэллин

Я попросил ее продолжать. Ее голос окреп: “Кто станет вождем твоих сынов, рассеянных по лицу земли? Кто сможет разрушить их привычку к рабству, длящемуся столь долго? – продекламировала она, переводя на французский малопонятные, по ее мнению, слова, но не сбиваясь при этом с ритма. – Сердце тоскует по отчизне, по отчему крову. Оно радостнее бьется возле родного очага, но вы, вечные странники, отправляйтесь в Грецию, бросьте взгляд на страну, такую же печальную, как вы. Посетите эту священную землю, эти волшебные пустыни! Только не касайтесь обломков ее величия. Пусть ваша рука пощадит землю, без того ограбленную слишком многими”.

В последних строчках речь шла о незаконном вывозе из Мореи древностей. Я объяснил Сюзи, что, хотя этот промысел объявлен преступным и правительство грозит ослушникам суровыми карами, в Навплионе обломки барельефов и статуй продают почти открыто. Чиновники участвуют в прибылях от ими же запрещенной торговли.

“Греки – те еще мошенники, не обольщайся на их счет”, – умерил я ее восторги.

Она взглянула на меня так, словно услышала непристойность.

“Их испортило многовековое рабство, – добавил я. – Они жестокосерды, коварны, склонны к воровству и обману”.

“Тогда почему ты с ними?” – последовал вопрос.

“Потому что, – ответил я, – они великодушны, честны, отважны, готовы к самопожертвованию”.

“Второе противоречит первому”, – указала Сюзи.

После того, как ее тело сошло на животный уровень, она счастливо обрела способность мыслить логически. В ее рассуждениях о Софокле никакой логики не было.

“Да, – признал я, – но это противоречие заложено в них самой жизнью, не я его выдумал. Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не советую тебе искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, – надо принять в себя оба тезиса, пусть даже они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце”.

Давно я ни с кем не был откровенен. Начав, не сумел остановиться и на волне благодарности к лежавшей рядом женщине рассказал ей, как год назад, в Пиренеях, на границе Испании с Францией, стоял на Беобийском мосту, а мимо меня колонна за колонной шли французские войска, чтобы задушить испанскую свободу. Я слышал, как солдаты говорят на моем родном языке, и задыхался от стыда.

Излив семя, изливаешь душу. Это родственные субстанции, но женщины готовы принять их в себя только строго в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, остается и без духовника, и без любовницы.

“В Испании, – говорил я, – я, француз, сражался с французами, за это парижские газеты называли меня предателем родины. Мы привыкли считать родину главнейшим из всего, за что стоит умирать, – но у разных народов она разная, и если выше ее ничего нет, где тогда единая для всех людей правда? Не может же ее не быть! Неужели зов крови в наших жилах обречен заглушать голос совести? Когда меня убеждают, что совесть тоже должна иметь подданство, в иных случаях ей лучше помолчать; я чувствую себя волком в собачьей своре”.

“Ты как та трость. Внутри у тебя – железо”, – шепнула Сюзи.

Наши тела снова сплелись, но, когда всё завершилось, я продолжил с того, на чем был прерван: “Меня уверяют, будто лишь общность религии делает людей братьями. Как бы не так! Филэллины стекаются сюда со всего света, среди нас есть французы, американцы, итальянцы, немцы. Лютеране, католики, безбожники вроде меня”.

“Ты атеист? Как якобинцы?” – поразилась Сюзи.

Я это подтвердил, и она пустила в ход обретенную в моих объятьях логику: “Якобинцы ребенком бросили тебя в тюрьму вместе с матерью. Неужели это не оставило в тебе следа на всю жизнь?”

“Более глубокий след оставило во мне то, что тюрьма была монастырская, – ответил я, а затем закончил прерванную ее вопросом мысль: – Мы, филэллины, ищем здесь то место на земле, где правда не будет зависеть от племени, а братство – от религии”.

“Вряд ли грекам это нравится”, – рассудила Сюзи и без малейшей паузы объявила, что хочет есть. При этом у нее был такой вид, будто она делает мне комплимент.

В сущности, так оно и было. Она проголодалась – следовательно, я показал себя хорошим любовником.

Окрыленный, я принес недоеденные нами за столом хлеб и сыр, и, кормя ее с рук, как дитя, малодушно упомянул о завещании, составленном мной на тот случай, если погибну здесь: не увозить тело во Францию, а похоронить в земле Эллады.

Сюзи перестала жевать. Я решил, что ей неловко работать челюстями в минуту таких откровений, и не угадал. Нагишом она перелезла через меня, взяла со стула мой брегет, но не сумела совладать с крышкой. Я открыл ее, заметив, что, если ей нужно знать время, могла спросить, я бы сказал.

“И соврал бы. Чтобы я у тебя подольше осталась”, – ответила она без тени улыбки.