Фиалка Пратера

Бергманн тихо фыркнул. Вперив пронзительный взгляд в Чатсворта, он изучал его с таким пытливым вниманием, что любой другой уже потерял бы дар речи. Поглощая еду с какой-то лихорадочной поспешностью, Бергманн ухитрялся при этом курить. Чатсворт же ел не спеша и очень сосредоточенно, изрекая после каждого проглоченного куска очередную сентенцию. Рука Бергманна, сильная, поросшая волосами, без обручального кольца, покоилась на столе. Он держал сигарету, как указующий перст, нацелив ее Чатсворту прямо в грудь. Великолепной формы голова, казалось, была высечена из гранита умелым скульптором. Голова римского цезаря с темными глазами азиата. Ему совершенно не шел тесный, неопределенного цвета костюм. Воротник рубашки душил его. Узел нелепого галстука сбился набок. Я исподтишка любовался его мощным, решительным подбородком, глубокими морщинами, спускающимися из-под внушительного носа, из которого торчали черные волоски, к мрачной полоске рта. Лицо цезаря с темными, насмешливыми глазами раба — раба, который повинуется потешаясь, который оценивает своего господина, подтрунивает над ним и — судит его. Судит господина, которому не дано понять своего раба. Господина, который, сам того не зная, всецело зависит от него, вечно ищет его одобрения, восхищения, советов, а в конечном счете — разрешения пользоваться своей властью. Разрешения раба, сочиняющего басни о тварях божьих.

От обсуждения вин Чатсворт плавно перешел на прелести Ривьеры. Бывал ли Бергманн в Монте-Карло? Тот отрицательно мотнул головой и что-то невнятно пробурчал в ответ.

— В Монте мое духовное прибежище. Вот к Каннам я совершенно равнодушен. А в Монте есть je ne sais quoi.[14] Каждую зиму срываюсь туда дней на десять. Что бы ни случилось. Просто срываюсь с места и еду. Смотрю на это как на вложение денег. Без Монте я бы попросту не выдержал этого убийственного лондонского тумана с его вечной моросью. Свалился бы с гриппом или еще какой-нибудь гадостью. Провалялся бы месяц в постели. А так вот он я, говорю я им, и пусть скажут спасибо. Garçon!

Никого не спросив, он заказал на всех Crêpes Suzette[15] и стал убеждать нас, что он напрочь лишен азартности.

— С меня хватает игрищ в кино. Рулетка — развлечение для дураков. Годится только для детей и старух. А вот в чемми[16] сыграть не прочь. В прошлом году просадил пару тысяч. Моя супруга предпочитает бридж. Я смеюсь, что в ней говорит островитянка до мозга костей.

Бергманну с его английским, наверное, непросто было улавливать нить разговора. Выражение его лица становилось все более загадочным. Даже Чатсворт почуял что-то не то. Он сообразил, что внимание слушателей вот-вот ослабеет, и сделал следующий ход. Позвал метрдотеля, чтобы отдать должное Crêpes Suzette.

— Передайте Альфонсу мое восхищение, сегодня он превзошел сам себя.

Метрдотель знал, как вести себя с этим завсегдатаем, и склонился в глубоком поклоне.

— Для вас, мсье, всегда пожалуйста. Для такого ценителя, как вы, не грех и расстараться… Кто-кто, а вы знаете толк…

Чатсворт расцвел на глазах.

— Жена говорит, что я красный. А что делать? С души воротит, когда посмотришь, как некоторые обращаются с прислугой. Никакого уважения. Особенно к шоферам. Словно они не люди! Эти хваленые снобы могут загонять человека до смерти. Будят в любое время суток. Никакой личной жизни. Я держу трех слуг, хотя это и обходится мне в копеечку: двое днем, один — ночью. Жена донимает, чтоб я одного уволил. «Либо все останется как есть, либо тебе придется самой садиться за руль», — говорю я ей. А на это она не пойдет никогда. Женщины — никудышные водители. Моя, по крайней мере, хоть признает это.

Принесли кофе, и Чатсворт выложил на стол роскошный сафьяновый, ручной работы ящичек для сигар размером с карманную Библию. Не преминул сообщить, что каждая сигара обошлась ему в пять фунтов и шесть пенсов. Я отказался, а Бергманн, скорчив мрачнейшую гримасу, прикурил одну.

— Попробовав их однажды, вы уже никогда не сможете курить ничего другого, — шутливо предостерег его Чатсворт и любезно добавил: — Завтра я пришлю вам такую же коробку.

Сигара каким-то непостижимым образом довершила облик Чатсворта. Попыхивая ею, он будто становился больше ростом. Тусклые глаза горели мистическим пламенем.

— Я уже много лет мечтаю воплотить один замысел. Вы будете смеяться. Все смеются. Говорят, что я спятил. Но мне все равно. — Он выдержал паузу. И лишь потом торжественно закончил фразу: — Снять «Тоску». С Гретой Гарбо.

Бергманн обернулся и бросил на меня быстрый, загадочный взгляд. Потом резко выдохнул. Так, что дым от сигары окутал голову Чатсворта. Тот выглядел довольным. Именно такой реакции он и ждал.

— И само собой, никакой музыки. Меня интересует сама идея. — Он немного помолчал, явно ожидая возражений. Их не последовало.

— Это потрясающая вещь. Никто этого не понимает. Бог ты мой, как это прекрасно!

Опять пауза.

— Знаете, кому я хочу заказать сценарий? — По тону Чатсворта было ясно, что главный сюрприз он приберег про запас.

Молчание.

— Сомерсету Моэму.