Фес

– Как обычно? – услужливо спрашивал бармен.

По телевизору шли новости, репортаж с похорон известного балетмейстера. Следом давали президента. С театральной дрожью в голосе он выражал соболезнования, ласково поглаживая столешницу дамской ладошкой.

“Наверняка холодной и влажной”. Меня передергивало.

– Не ваши? – Это была уборщица.

Очки напоминали черный иероглиф.

В городе наступала ночь.

В городе наступила ночь, все ярче горели огни. Отраженные в стеклах автомобилей, они затапливали улицу искусственным светом. Пленка этого света покрывала желтым загаром возбужденные лица людей, занимающих места за столиками; подсвечивала кокошники на фасаде театра и пузатые, похожие на самовар, купола храма.

Самым популярным заведением на улице считалась терраса у памятника. Те, кто успел занять места снаружи, давно тянули вино и коктейли. Остальных ставили в “лист ожидания” и рассаживали внутри.

И вот ты садишься, заказываешь. Осматриваешься. Все эти люди, уверен ты, опутаны гигантской паутиной; попали в одну невидимую сеть. То, как нарочито громко они разговаривают, как элегантно, артистично держат приборы – насколько вообще театральны их жесты и слова, – передает возбуждение безнадежно обреченных людей.

“Откуда взялись эти дамы? – спрашивал я себя. – Эти девушки с бронзовыми ляжками? Юноши в рубашках „Pink”? Мотоциклисты? Джентльмены в льняных майках? Кто они? Чем занимаются?”

Люди, сидевшие у памятника, выглядели одинаково. Никакой разницы между депутатом и парикмахером, светской дамой и проституткой не было.

У памятника произошло едва заметное движение, колебание мглы. Сгустилась тень, другая – и от постамента отслоилась склещенная парочка. Незнакомая девушка шептала художнику (я узнал его). Усевшись, он достал блокнот, что-то нарисовал на листке. Та поправила маечку, одними губами прочитала записку – и, улыбнувшись, выставила локти.

Я заметил на локтях ссадины, и мне захотелось оскорбить девушку. Унизить, заставить плакать – чтобы пухлые губы скривились от боли. И я понял, что завидую художнику. Ревную к собственному компаньону.

Что я вообще знал о нем? Кроме того, что он поступил в полиграфический из Средней Азии? В середине девяностых, когда мы выпускали книги по искусству, он сделал нам первую серию – броские, в западном стиле, обложки. Когда гранты давать перестали, мы соскочили на коммерческие издания, и он снова пригодился. Добавив к названию английское publishers, мы взялись за корпоративные альбомы и годовые отчеты. Не брезговали визитками. Смешно и грустно вспоминать, как быстро наши читатели забыли нас. Просто вытерли из памяти то время – как будто ничего, кроме календарей, мы не делали.

Спустя пару лет жена уговорила дать художнику зарплату – в то время конторы вроде нашей плодились как грибы и художников переманивали. К тому же он и по-человечески нас устраивал. В детстве мне обожгли связки, разговаривал я тихо. Мою природную застенчивость и негромкий голос многие принимали за высокомерие и держали за холодного сноба. А художник вел себя открыто, бесцеремонно. Ему удавалось быть деловым и наивным, обаятельным и бестактным.

Клиентам, особенно женщинам бальзаковского возраста, такие типы нравятся.

Скоро я стал брать его на переговоры, иногда посылал одного. А спустя год по совету жены предложил должность директора. Сами мы оформились учредителями.

– Один “Эстерхази”, прошу, котик! – Судя по голосу, девушка капризничала.

– Но мы же договорились… – Баритон.

– Если вставать поздно, то можно… – Она продолжала упрашивать, как ребенок.

Я очнулся, посмотрел через плечо – пара холеных стариков заказывала десерты.

К телефону в клинике не подходили.

– Какой он писатель? – бубнил очкастый парень. – Не роман, а сплошные авторские находки…

Его девушка, красивая полуазиатка, равнодушно смотрела на обложку журнала; пожимала плечами; спрашивала:

– Триста пятый, он дорогой?

– Если бизнес-плюс, то да. – Он тут же менял тему.

– Но брать нужно в любом случае.

…Дом с орнаментом и решетками мне давно нравился. Мы чуть не купили здесь квартиру, даже внесли залог. Но в решающий момент сделку сорвали, кому-то квартира оказалась нужнее. И мы поселились в соседнем доме.

Недавно на “нашем” балконе кто-то соорудил голубятни. Разрисованные подсолнухами, они напоминали шкафчики в пионерском лагере. Сами окна, узкие и ячеистые, открытыми я никогда не видел. Шторы тоже не раздвигались – ни разу.

Кто жил за этими окнами? Мне представлялась пожилая пара, “с судьбой”. Он, знаменитый советский карикатурист или поэт-песенник. Звезда оперетты, кумир 60-х – она. Не торгуясь, выкупили его родовое гнездо. Или ее, не важно.

“Детей нет, воспитывают внука”.

Родителей внука я сразу похоронил в автокатастрофе.

Снова и снова оглядывая террасу, я хотел верить, что эти люди сидят рядом. Заказывают десерты или кофе – как эти старики. Или молчат, поскольку все уже сказано.

…Художник улыбался тому, что рассказывала “маечка”, показывая глазами на мой карман (это была его черта: играть лицом две роли).

Я вынул телефон, нажал кнопку.

“Nomer mertvogo cheloveka”, – говорилось в сообщении.