Фес

Люди сгрудились и стояли в два-три ряда. Выглядывали из-за плеч, толкались. Один даже влез другому на плечи и смотрел на игру сверху. Неизвестно откуда взявшийся, на земле сидел полуголый старик и дергал струны куршуля. Когда кому-то из игроков удавалось накинуть кольцо на горлышко, толпа взрывалась и гоготала от восторга. Приз выхватывали из рук и тут же вскрывали. Теплая газировка хлестала, заливая руки и одежду. Вмиг опустошенная, бутылка громко падала на камни. Игра продолжалась.

Чем меньше оставалось бутылок, тем яростнее бренчал старик.

Наконец в центре осталась только одна бутылка.

Это снова был мальчишка, первый. Он показывал знаками, что хочет отыграться. Тянул руку, двигал густыми бровями. В его глазах читалось отчаяние, и во мне что-то дрогнуло, поплыло. Я растолкал людей и схватил мальчишку за руку. В спину кто-то выругался, под ноги шлепнулся плевок. Люди недовольно загудели, только старик невозмутимо пересчитывал деньги.

Не обращая внимания на выкрики, я усадил мальчишку на линию. Старик спрятал деньги, подвинул коробку для подаяний к центру. Толпа мигом успокоилась, затихла. И разом выдохнула, разочарованно застонала.

Мальчишка повернулся ко мне, его лицо сияло.

Через секунду вокруг не осталось ни одного человека.

18

Амулеты от айна впечатывали в стену, вмазывали прямо в глину. Две сцепленные руки, повернутые на незнакомца, – такой амулет означал, что в доме большое семейство, есть маленькие дети.

А незнакомцем был я.

Ночлежка, куда меня привел мальчишка, мало чем отличалась от дома с кипарисом. Те же галереи, обнесенные прогнившими выбитыми поручнями; высокие щербатые лестницы; вода во дворе.

Голая, захватанная грязными руками штукатурка.

Сбитые осями повозок откосы.

Двери в комнатах заменяли кожаные фартуки, в темноте мерцали номера, намазанные краской прямо на коже. Никакого порядка нумерация не имела. В конце галереи мерцал огонь, это в железной бочке тлели угли. Орудуя клещами, мальчик набрал углей в глиняный горшок и повесил себе на грудь.

Я сделал то же самое. Сквозь глину медленно сочилось тепло; обжигая кожу, оно растекалось по телу, и скоро даже спина покрылась испариной. Мальчик поднимался по лестнице первым, и мне было видно, как смешно связка удочек болтается на спине из стороны в сторону.

Огонь лампы осветил в комнате несколько карчи, лежавших, как блины, стопкой. Из них мальчик приготовил постель, и вскоре мы улеглись по обе стороны от прохода.

Холодный ночной воздух, струившийся сквозь ячеистые окна, сушил кожу. Сна не было. После ночной молитвы потянулся запах фитилей, ночлежка гасила лампы. Наверху несколько раз хлопнула ткань, кто-то выбивал ковер. В соседнем номере еще курили и разговаривали, раздавался шелест газеты и звуки транзистора; тихое звяканье кальянных щипцов и стук нардов. Но когда внизу отстучала по жестяному днищу вода, все окончательно стихло.

“Кто этот мальчишка? – спрашивал я себя. – Зачем он здесь? Сидит – и пусть сидит, его дело”.

С моей лежанки было видно, что мальчик не спит, а играет на мобильном телефоне. Иногда он украдкой разглядывал меня. Наверное, после площади он держал меня за фокусника или волшебника, не знаю. И я думал, что хочу видеть своего ребенка таким же восторженным и послушным.

Чтобы не показывать слез, отвернулся к стене.

Сквозь дрему доносились щелчки клавиш на телефоне, потом выключатель хрустнул, огонь погас. Теперь в темноте звучал только его шепот.

19

…

20

Денег хватало на баню и хороший ужин в армане, с мясом и колой.

В отдельную комнату приносили кальян и подушки и – несмотря на запрет на спиртное – бутылку фруктовой водки. Лежа на валиках, я курил, выпивал. А мальчик жевал насвак, то и дело сплевывая коричневую жижу под ноги. Мы купили ему новую спортивную куртку, а мне – военные ботинки и традиционное платье с широким карманом на животе. Остальные деньги прятались под одежду. Цеплять сальные рулоны помогал мальчишка. С той ночи он остался при мне и таскал удочки, бутылки. Договаривался с ночлегом и ужином. Закупал уголь, которым топилась наша комната, и свечи.

Иногда, ничего не сказав, он исчезал – внезапно, на несколько часов или на ночь. Куда и зачем? И не об этом ли он рассказывал мне ночами? Не знаю. Глядя, как старательно он крепит кольца – или шевелит губами, отсчитывая сдачу, – я постепенно уверил себя, что он и “балахон” из подвала – одно и то же лицо. Что он жив и успел побывать муллой. А потом сбрил бороду и прибился ко мне – уж не знаю, для каких целей.

Его необъяснимое и вместе с тем полноправное, уверенное присутствие отменяло мое преступление. Примиряло – с ужасом той ночи и всех предыдущих тоже. Со всемогуществом города, наконец. Его бесконечным лабиринтом, где прошлое смешалось с будущим и ничего не значило. С моим бессилием перед меланхолией, которую порождала эта страшная смесь. Той самой меланхолией, что пришла на смену тоске и отчаянию и медленно разъедала сознание. А когда мальчишка возился рядом, она рассеивалась.