Ферма

Оторвавшись от них, я по карте наметила маршрут к отцовской ферме. По моим расчетам, весь путь должен был занять примерно шесть часов. Управлять фургоном не так-то легко, он неуклюж и плохо слушается руля. А тут еще погода испортилась, солнце скрылось за тучами, пошел дождь. Я пересекла границу между областями, оставив позади Халланд и въехав в Вестергетланд, где мне пришлось остановиться, чтобы залить бак бензином. На заправочной станции мужчина за кассой поинтересовался, все ли со мной в порядке. От такого проявления доброты я едва не расплакалась. Я заявила ему, что со мной не просто все в порядке – я в восторге. Я отправилась в великое путешествие, самое большое в своей жизни, пусть и последнее. Я нахожусь в пути уже много месяцев и потому выгляжу неважно, но теперь я уже почти приехала.

Взглянув на свое отражение в зеркале туалета заправочной станции, я вынуждена была признать, что за последние несколько недель изрядно похудела и совершенно перестала заботиться о своей внешности. А ведь к женщинам относятся с подозрением – причем с куда большим, чем к мужчинам, – если они перестают следить за собой. Внешний вид очень важен, если пытаешься убедить посторонних людей в своем здравомыслии. Я умылась, воспользовавшись здоровенным куском резко пахнущего розового мыла, пригладила волосы, заправила непокорные выбившиеся пряди, выскребла грязь из-под ногтей – словом, постаралась привести себя в порядок, чтобы в должном виде предстать перед отцом, который был помешан на чистоте. Он всегда говорил: «Если мы живем в деревне, это не значит, что мы должны походить на свиней, вывалявшихся в грязи».

Дневной свет угасал, и иностранец наверняка заблудился бы в здешних краях, если бы руководствовался только картой. Но это был мой дом. Я не была здесь чужестранкой. И хотя прошло целых пятьдесят лет, ландшафт остался тем же. Я узнавала знакомые места – мосты, большие семейные фермы, реки и леса, причудливые и старомодные местные городки, казавшиеся мне в детстве гигантскими мегаполисами, универмаг высотой в три этажа, бурлящие жизнью площади, дорогие бутики, где местные модницы покупали эксклюзивные французские духи, и мрачные табачные лавки, в которых мужчины запасались сигарами и жевательным табаком. Проезжая здесь теперь, я видела маленький город, засыпавший в десять вечера, и притаившийся в узком проулке одинокий бар с неприметным фасадом и вывеской, в котором засиделась дюжина человек, не желавших ложиться в постель с заходом солнца.

Я выехала на проселочную дорогу и узнала место, где много лет назад бросила в поле свой велосипед и села на автобус. Я возвращалась по следам своего бегства, мимо отцовских лугов, заросших полевыми цветами, и наконец свернула к его ферме. Она оставалась все такой же – маленький красный домик, построенный руками отца еще до моего рождения, рядом с которым высился обычный для этих мест флагшток, а позади виднелись пруды и кусты красной смородины. Над дверью раскачивалась тусклая лампочка, засиженная комарами и мухами, – единственное пятнышко света на много миль вокруг.

Выйдя из фургона, я немного подождала. Стучать необходимости не было, потому что в этих краях звук проезжавшего мимо автомобиля был явлением достаточно необычным, чтобы заставить хозяина выйти наружу, и мой отец наверняка расслышал приближение фургона. Сейчас он стоял у окна, глядя, в какую сторону проедет автомобиль, и наверняка поразился тому, что фургон направился к его ферме, и не просто направился, а и остановился у входной двери. Поздно вечером к нему пожаловала незваная гостья.

Дверь отворилась, и меня вдруг охватило нестерпимое желание бежать куда глаза глядят. Неужели я сделала ошибку, приехав сюда? Отец был в пиджаке. Дома он неизменно носил пиджак и жилет, которые снимал, лишь выходя на работу в поле. Я никогда не видела его одетым наспех или небрежно. Пожалуй, даже костюм его остался прежним, сшитым из грубой коричневой шерсти. Впрочем, его костюмы всегда выглядели одинаково – тяжелые, колючие и неудобные, благочестивые одежды для набожной души. Здесь все было знакомым, за исключением упадка и увядания. Кусты красной смородины разрослись, кроме одного, который просто засох. Пруды уже не манили зеркальной чистотой, а заросли водорослями, в объятиях которых задыхались лилии. Краска на амбаре выцвела и облупилась. Техника для обработки полей начала покрываться ржавчиной. А вот отец, в отличие от своего окружения, выглядел превосходно – с прямой осанкой, рослый и крепкий восьмидесятипятилетний мужчина, пожилой, но еще далеко не старый, живой, невероятно живой – полный сил и сохранивший ясность ума. Волосы его стали совсем белыми, но были аккуратно подстрижены. Он регулярно посещал местный салон красоты. Он по-прежнему следил за собой, и от него все так же пахло лаймом, единственным одеколоном, которым он когда-либо пользовался. Вместо приветствия он лишь произнес мое имя:

– Тильда.