Ферма

– Но-но! – Она повела в воздухе рукой – жест, перенятый ею у моего деда; когда-то в детстве это приводило мне на память загадочные строчки из «Рубайята» про перст, что чертит письмена, и чертит вновь и вновь. – Не спеши возражать. У тебя теперь две жены, а я одними только счетами за лечение разорить могу. Да вот еще док Грааф хочет, чтобы я легла в больницу.

– С чего это? По-моему, если не считать одышки, ты совсем…

– У меня случаются, как это доктора называют, «провалы». Последний раз это было на дальнем поле, я там гуляла с собаками – наверно, они меня и притащили домой; помню только, что я чуть не на четвереньках вползла наверх и давай глотать таблетки из всех коробочек, какие нашлись. Так целые сутки и пролежала без памяти – Флосси за это время успела всю раму изгрызть на том окне, под которым полки с книгами. Они ведь до сих пор туда лазят, все ждут, что Джордж вернется.

– Почему же ты не вызвала меня?

– Ты тогда только что уехал в свадебное путешествие. Словом, вот что, Джой. Бывали у нас с твоим отцом несогласия, но в одном мы с ним всегда сходились: умирать надо подешевле. Сейчас это не так просто. У докторов завелись всякие там аппараты, с помощью которых можно тянуть и тянуть, пока последний доллар не возьмешь из банка.

– Нельзя же все сводить только к деньгам.

– А ты к чему все сводишь? К постели?

Я покраснел, и она, сжалившись, шумно вздохнула и вернулась к начатому разговору:

– Скажи мне по совести, Джой, я тебе не в тягость?

– Нисколько. Те деньги, что я посылаю тебе, – самая меньшая из моих забот.

– Тем лучше. Только имей в виду, что отцовской пенсии мне почти достаточно. Так что могу, в общем, обойтись и без них. Я вовсе не желаю, чтобы в конце концов ты меня возненавидел из-за нескольких долларов.

– Можешь не беспокоиться. Все у меня благополучно – и с деньгами, и с постелью, и со всем прочим.

– А кстати, если уж на то пошло, – сколько тебе стоил развод?

– Мм… все вместе – адвокаты, самолеты – тысячи четыре, не меньше.

– Я думала, даже больше. А Джоан?

– Была по обыкновению чутка и умеренна. В случае, если она в ближайшие два года снова выйдет замуж, мне придется платить немного.

– Ну, это случай маловероятный, с тремя-то малышами. И Джоан не из пробивных – не чета твоей новой.

Боль или досада – я как-то разучился отличать одно от другого – заставили мой голос зазвенеть.

– Это уж от меня не зависит, мама.

Она, явно довольная, откинулась на спинку кресла, в котором сидела. Меня всегда коробило при взгляде на это кресло – плетенное из проволоки, оно предназначалось для сада, но по бедности было выкрашено синей краской и водворено в гостиной.

– А теперь скажи мне, только скажи прямо, не деликатничай. Ты хочешь, чтобы я продала?

– Ферму?

– Часть фермы. Поле или луг.

– Конечно, нет.

– А почему?

Потому, прежде всего, что я знал, как она этого не хочет.

– Потому что в этом нет надобности.

– Тогда обещай, что ты мне скажешь, если надобность появится. Обещаешь?

– Ты сама догадаешься. Так будет лучше.

– Нет, не лучше. Я стала недогадливая.

Итак, ей нужна была видимость соглашения. Я сказал:

– Хорошо, обещаю.

Пегги зашевелилась, распрямляя затекшие ноги; одна ступня вытянулась и толкнула стоявшую на полу туфлю, одна рука машинально одернула юбку.

– У твоей молодой шея будет болеть, – сказала мать.

Пегги раскрыла глаза, последние слова матери дошли до ее слуха. Она растерянно заморгала, не узнавая ничего вокруг себя. Еще одурманенная сном, она казалась удивительно беззащитной и слабой. Я протянул ей руку и при этом повернулся к матери спиной. Борясь с дремотой, Пегги пыталась понять, что означает эта настойчиво, твердо и в то же время просительно протянутая рука потом подняла на меня глаза, и, должно быть, выражение моего лица помогло ей истолковать этот жест как готовность прийти к ней на выручку в трудную минуту – видно было, что она делает над собой усилие.

– Вставайте, сударыня, – сказал я. – Отведу вас в постельку.

– Как глупо, – сказала она, подала мне руку, и я, слегка потянув, помог ей встать с кресла. Без каблуков она казалась рядом со мной совсем маленькой. Руки ее чуть великоваты, с розовыми на сгибах и у кончиков пальцами, и, когда я их представляю себе, не видя, мне всегда кажется, что они овальной формы. Помнится, на той вечеринке, где мы встретились, она впервые понравилась мне, впервые привлекла мое внимание своей позой, неловкой и напряженной; ее руки праздно висели по бокам, повторяя изгиб бедер, точно ненужные в данную минуту инструменты, – висели безвольно, и в этом нежелании хоть как-то прикрыть себя спереди, пусть даже сигаретой в пальцах, чувствовалась готовность сдаться.

– Спокойной ночи, миссис Робинсон, – сказала она. – Извините, что я тут разоспалась.

– Ты поступила умнее нас, – ответила мать. – Спокойной ночи, Пегги. Если ночью озябнешь, в ящике бюро есть запасное одеяло. – Мне она не пожелала спокойной ночи, словно была уверена, что я вернусь.

Наверху, в спальне – прежней родительской спальне, где на стене висел мой детский портрет, – Пегги спросила:

– О чем вы разговаривали?