Ферма

До сего дня я не знаю, поверили ли мои родители в то, что я невиновна. Они тоже спрашивали себя, уж не столкнулась ли я случайно в тот жаркий день с Фреей на озере. Ведь мы могли поссориться, она в запале назвать меня чокнутой, а я в ответ разозлиться настолько, чтобы утянуть ее под воду и держать, держать и держать ее там до тех пор, пока она уже не могла рассказывать обо мне лживых историй.

После этого начались самые тяжелые дни в моей жизни. Я сидела на верхушке высокого дерева, глядя на ферму Фреи, и думала, а не броситься ли мне вниз. Я пересчитывала ветки, которые мне предстояло переломать во время падения. Я представляла, как лежу внизу, у подножия, со сломанными руками и ногами. Глядя на землю, я без конца повторяла одно и то же: «Привет там, внизу! Привет там, внизу! Привет там, внизу!»

Но если я покончу с собой, все будут уверены, что это я убила Фрею.

Когда мне исполнилось шестнадцать, в свой день рождения, в пять часов утра, я ушла с фермы. Я бросила родителей. Я навсегда уехала из этого района Швеции. Я не могла жить там, где мне никто не верил. Я не могла жить там, где все считали меня виновной в совершении преступления. Я взяла с собой те немногие деньги, что удалось скопить, и поехала на велосипеде на остановку автобуса, изо всех сил налегая на педали. Велосипед я бросила в поле, села в автобус до города и больше не возвращалась обратно.

Искренне ваша,

Тильда

* * *

Я не выпускал листки из рук, делая вид, что все еще читаю их. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Никогда в жизни мать не выглядела такой одинокой, как та юная девушка, которую она описывала в своих воспоминаниях, добивающаяся любви единственной подруги. Выяснилось, что я настолько не любопытен, что передо мной во весь рост стал вопрос: а знаю ли я вообще своих родителей?

Мою любовь к ним постепенно сменилась безразличием. Оправданием мне может служить лишь то, что отец с матерью никогда не рассказывали о трудностях, которые им довелось пережить. Они хотели уйти от прошлого и построить новое, счастливое будущее. Не исключено, что свои действия я объяснял желанием не бередить их душевные раны. Но ведь я был их сыном, единственным ребенком — и одним-единственным человеком, который мог расспросить их об этом. Я принимал фамильярность за проницательность, а часы, проведенные вместе, стали для меня мерилом взаимопонимания. Хуже всего, я принимал комфорт как нечто само собой разумеющееся, пребывая в безразличном довольстве, и мне даже в голову не приходило полюбопытствовать, что скрывается под желанием моих родителей построить семейную жизнь, столь разительно отличающуюся от их собственной.

Обмануть мать мне не удалось — она поняла, что я прочитал все. Взяв за подбородок, она заставила меня поднять голову и встретиться с ней взглядом. И в ее глазах я прочел решимость. Передо мной сидела совсем не та потерянная молодая девушка, о которой я только что читал.

Ты хочешь задать вопрос, который сыну нелегко задать матери. Но я не стану отвечать на него, пока ты сам не спросишь меня об этом. Ты должен произнести эти слова вслух. Ты должен набраться мужества, чтобы взглянуть мне прямо в глаза и спросить, не убила ли я Фрею.

* * *