Феникс и журавль (СИ)

Погода определенно соответствовала понятию брюнета о том, когда стоит выбраться на свежий воздух и отгородиться от посторонних мыслей. В такие минуты, когда солнце ярко светило над головами, лишь изредка перекрываясь перистыми белыми облаками, а холодный ветер долетал с прозрачной поверхности озера, находящегося в нескольких километрах от соснового леса, хотелось просто пройтись между величественными деревьями, вдыхая хвойный запах и кидать шишки в притаившихся белок. В те минуты, когда на кареглазого накатывала какая-то странная тоска, он сразу же хватал синий плед и быстрым шагом направлялся на свою любимую опушку в лес. В те минуты, когда Лайтвуд впадал в апатию, он отключал телефон, засовывая его в задний карман джинс и, напевая незатейливые мелодии, пробирался через поваленные деревья, смахивая со своего пути всяких насекомых. В такие минуты, когда Алек Лайтвуд был один, вынужден был оставаться один, он старался еще больше отгородиться от внешнего мира, не позволяя ему увидеть его слабости.

И погода сегодня явно соответствовала тому, чтобы сделать очередную вылазку после того, как Алек пришел из университета — третий курс — со слашем в волосах и на любимой черной майке. Но это был так не ново, так уже глупо, предсказуемо, ожидаемо и с этим уже совершенно не хотелось бороться, что Алеку становилось тошно от самого себя, но поделать он с этим ничего не мог. Именно в такие моменты он готов был предаться размышлениям, прислонившись к широкой сосне, где даже умудрился выцарапать свои инициалы.

Но сегодня абсолютно точно что-то пошло не так. Начиная от того, что перед входом в лес Лайтвуд умудрился подвернуть ногу и минут пять не мог заставить себя пойти в лес, а горел желанием развернуться и уйти, и, заканчивая чувством того, что за тобой кто-то наблюдает. К слову, это чувство не покидало брюнета уже где-то месяц. И от этого становилось только хуже. Хотя, возможно, он был слишком пессимист в последние дни. Но, так или иначе, кто-то определенно точно (нет) преследовал его уже месяц, и, как бы Лайтвуд не мечтал о тайном поклоннике, мысли были не самыми радужными.

***

— Я знаю, что ты здесь, кто бы ты ни был, — от волнения, даже толики страха, голос стал на несколько октав выше и прозвучал немного забавно. — Просто выйди и покажись мне, иначе я посчитаю тебя маньяком, — это сказано в шутку, чтобы как-то разрядить обстановку, но…

— Тогда мне определенно не стоит выходить, — прозвучал сзади приятный голос, но, обернувшись, парень не заметил никого за сплошной стеной деревьев. — Тем более отсюда открывается потрясающий вид на твою зад… на тебя, — голос хмыкнул, но вряд ли до Алека дошел смысл последней фразы (тоже нет). Лайтвуд никогда не был глупым мальчиком, и связать свою теорию с первым предложением преследователя не составило и труда. — По твоим расширившимся зрачкам могу сделать вывод, что ты действительно умный мальчик, заслуживающий более почтительного уважения к своей персоне, нежели тебе предоставляется на данный момент, — шорох и хруст веток сзади заставил Алека выпустить воздух из легких и не позволять ему проникать обратно. Это все слишком… Неправильно. Неожиданно. Пугающе. Это все слишком страшно и глупо, чтобы быть правдой.

— Кто ты? — голос на удивление прозвучал ровно, хоть и достаточно высоко, выдавая парня с головой. — Я знаю тебя?

— Ты же умный мальчик, Александр, — голос с хрипотцой и легкой насмешкой прозвучал слишком близко, непозволительно близко. — Ты уже прекрасно понял кто я, но если нет, то я могу сказать, что я тот, кто составляет головную боль полиции этого штата уже несколько месяцев. И тот человек, который в последнее время очень увлекся изучением Белладонны и Стрихнина, могу угостить, не хочешь? — и Лайтвуд прекрасно знал, что это такое, поэтому тело прошибло мелкой дрожью, когда ему так спокойно предложили один из способов мучительной смерти.

— Что… Что тебе нужно от… от меня? — и как бы он не пытался вернуть себе способность мыслить и говорить без заикания, ничего не получалось. Единственное, что Алек сейчас мог, это чувствовать чужое дыхание на своей шее и железные тиски страха, сковавшие сердце. — Ты же… Ты не трогаешь таких, как…

— Как ты? Я такой же, как ты, малыш, и возможно, ради тебя я изменю своим принципам, — насмешка в красивом голосе и ощущение чего-то острого в районе желудка: остро-заточенный нож с красной, в черные завитки, рукоятью невесомо вырисовывал узоры на животе парня. — Как думаешь, насколько твоя кровь красная?

И никогда прежде в своей жизни Алек не делал таких глупых вещей, как вырываться из объятий человека, касающихся тебя ножом. И, вероятно, именно поэтому он никогда до этого не напарывался на нож, как сейчас, когда приглушенный стон сорвался с его губ, а сам он, игнорируя боль в подвернутой ноге, и прикрывая рану, показывающую насколько красна его кровь, пытался спаси свою жизнь.