Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Нет, Азеф все еще оставался во главе организации боевиков, продолжал готовить покушения на именитых царских чиновников.

Теперь, когда Бакай оказался на воле, когда он искал встречи с революционерами и через него можно было бы раскрыть провокаторов, проникших в революционные организации, Феликс Дзержинский сам оказался в тюрьме. Он был арестован на улице, на основании агентурных сведений, поступивших в охранное отделение.

Ротмистр Челобитов, сумевший усидеть на своем месте при любом начальстве, с удовольствием подготовил донесение в Министерство внутренних дел и отдал на подпись в канцелярию варшавского генерал-губернатора. Делу придавали большое значение, и бумагу должен был подписать сам генерал-губернатор Скалон.

В который раз Феликс Дзержинский очутился в Десятом павильоне Варшавской цитадели!

Снова тюрьма. Снова одиночная камера. И далекий шум за окном, и клочок неба за железной решеткой...

Через несколько дней после ареста в камеру к Дзержинскому зашел жандармский офицер с запавшим ртом, тонкими, вытянутыми в линию губами и клинообразным остреньким подбородком, который странно сочетался на лице с большим и широким лбом, переходящим в лысину. Неприязнь вызывал и скрипучий смешок, которым то и дело разражался ротмистр, весьма довольный собственными плоскими остротами.

Войдя в камеру, он притворил за собой грязно-желтую дверь с прорезанным в ней глазком и сказал:

— Имейте в виду, господин Дзержинский, — то, что здесь будет сказано, не просочится за эти стены... Вы, конечно, не знаете, что заочно мы знакомы с вами очень давно. Еще с Ковно... Скажите, не разуверились вы в своих убеждениях?

— Нет.

— А пора бы! Который раз попадаете в тюрьму?

— Вам лучше знать, — ответил Феликс. — Что вам от меня угодно?

— Нет, нет, — ротмистр замахал руками. — Не считайте это допросом, господин Дзержинский. Я приехал в цитадель по своим делам, дай, думаю, полюбопытствую. Вот и зашел... Не стану скрывать, была у меня мыслишка: если, думал, вы как-то разочаровались в своих убеждениях — тюрьмы да ссылки кого не доконают, — может, пошли бы к нам на службу...

Феликс ощутил, будто в голове вспыхнуло пламя, больно закололо в глазницах — так зарождался в нем гнев, необузданный, неукротимый. Но усилием воли сдержался. Ответил спокойно:

— Скажите, господин ротмистр, вы никогда не слышали голоса собственной совести, которая подсказала бы вам, что вы делаете дурное, грязное дело? — Он перешел на шепот и, устремив глаза в лицо жандармского офицера, выдохнул: — А теперь уходите, пока я не разбил вам голову табуреткой!

Лицо заключенного было так страшно, так пылали его глаза, что ротмистр мгновенно исчез за дверью.

Дня два Дзержинского не тревожили, затем вызвали с утра в тюремную канцелярию. С ним вежливо, как ни в чем не бывало, поздоровался все тот же жандармский ротмистр, спросил, как он себя чувствует. Потом сообщил, что дело господина Дзержинского изъято из судебной палаты и передано в военный суд. Уверял, что это даже лучше, потому что военные суды выносят более мягкие приговоры. Ротмистр спросил, есть ли у Дзержинского книги, доволен ли он питанием, имеются ли какие жалобы, и заключил разговор шуткой:

— Поверьте, господин Дзержинский, будь моя власть, я бы не только выдавал книги — разные бы пиесы показывал заключенным, тюремный театр завел...

Потом ротмистр снова завел разговор о службе в полиции.

В тот день Дзержинский записал в своем дневнике:

«...Я почувствовал на себе грязь, человеческую грязь... Зло, словно раскаленными железными клещами, рвет и жжет живое тело человека, ослепляет его, наполняя каждый атом ужасной болью».

Боль не унималась, хотя жандармы оставили Феликса в покое. Однажды он обнаружил на стене, которая всегда оставалась в тени, едва заметную запись химическим карандашом. Она принадлежала прежнему обитателю камеры, приговоренному к смерти.

«Иосиф Куницкий, арестованный вместе с женой на улице в городе Вильно 6 июня 1907 года, приговоренный в Сувалках виленским военным судом к смертной казни за убийство шпиона и за принадлежность к боевой организации литовской социал-демократии, привезенный в Варшаву 19 февраля 1908 года для приведения приговора в исполнение. Пишу 3 марта 1908 года».

Феликс прикинул. Куницкий писал это всего два месяца назад. Сейчас его уже нет в живых... Погиб из-за подлого провокатора. Еще одна жертва!

Феликс не находил себе места, садился и вставал, наталкиваясь на стены, и снова стоял перед надписью, обнаруженной у окна.

Из состояния прострации его вывел настойчивый дробный стук в стену. Прислушался. Кто-то торопливо и нервно выстукивал тюремной морзянкой: «От-клик-ни-тесь... От-клик-ни-тесь... Кто со мной рядом? Мне о-чень тоск-ли-во. По-че-му вы все мечетесь? От-клик-ни-тесь...»

Феликс ответил. Сосед по камере, тоже одиночной, застучал быстро-быстро:

«Вас зовут Феликс? Меня зовут Ганка... Ганка, — повторила она. — Спасибо, что откликнулись. Мне уже лучше, но все равно хочу повеситься... Пришлите веревку, но только от сахара, чтобы умирать было сладко...»

Соседка Ганка начала шутить, значит, тоска отошла.