Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Дни в кайгородской ссылке тянулись медленно, однообразно... Пошел второй месяц жизни в Кае, а казалось, что прошли годы. Феликс силился заняться чем-нибудь, читал до головной боли — не помогало. Когда отпускали морозы, бродил с ружьем по округе, возвращался, едва держась на ногах от усталости, и все же никак не мог избавиться от раздумий, постоянно одолевавших его. И разговоры, а чаще споры с Александром Ивановичем не давали удовлетворения. Выросший на идеях народовольцев, Якшин только приближался к социал-демократам, в голове его была такая путаница, что Феликса споры с ним часто попросту раздражали.

Только письма, которые Феликс писал или получал, хоть как-то скрашивали жизнь, давали возможность унестись мыслями к близким. Почта приходила раз в неделю. В эти дни Феликс все время прислушивался, не звенят ли колокольчики почтовой кибитки.

Потом пришло еще одно письмо из Нолинска. Как обычно, он сразу ответил.

«Вчера вечером получил Ваше письмо, — писал он Маргарите Федоровне. — Пока, видимо, его не читали мои опекуны. Пришло нераспечатанным. Как вовремя я получил его! Именно вчера мне почему-то было особенно грустно. Чтение не получалось, хотя и сидел долго за книжками.

Письма мои, по всем расчетам, Вы должны уже получить. Их еще не перехватывают, во всяком случае, меня на почте об этом не предупреждали. Ведь просмотр писем делают открыто, цинично лезут в самую душу, действуют по инструкции, которая разрешает надзирателю вламываться в квартиру ссыльного в любое время суток. Меня даже оторопь берет, когда я подумаю, что грязные, засаленные подлостью руки филеров могут касаться Ваших или моих писем. Невольно начинаешь замыкаться, сдерживаться и не пишешь того, что хочется сказать.

За чтением сижу теперь каждый день часов по восемь и почти не выхожу на улицу. Что происходит со мной? Что случилось? Не могу разобраться.

Вы хотите знать о моих настроениях, чувствах, о моей духовной жизни. Да знаю ли я сам об этом? Настоящее меня не удовлетворяет, мучит оторванность от большого дела... Порою мне казалось, что я смогу объять, принять на себя все людские страдания. Но миражи были столь недолги, я падал с ужасающей высоты в действительность, в жизнь, уже казался себе карликом...

Читаю теперь «Жерминаль», читаю как раз описание стачки. Прошлое нахлынуло на меня так сильно, что голова закружилась...

Уже поздно, в доме все спят. Сегодня я чувствую себя каким-то нервным. Потому и писал, чувствую, бестолково. Боюсь, что не поймете меня, не разберетесь. Завтра прочту написанное...

А у меня к Вам есть дело: посылаю письмо, написанное моему знакомому. Отправьте его по назначению, тоже через кого-нибудь. И еще одна просьба — не знаете ли Вы кого надежного в Саратове, в своих родных местах. Ответьте только — да или нет.

Как бы мне хотелось поговорить с Вами обо всем, обо всем, но нет времени — почта сейчас уходит, да и голова трещит что-то...»

Следующее письмо было совсем коротким:

«Последнее письмо Ваше получил распечатанным. Добились они своего, но дать подписку, что ознакомлен с распоряжением о перлюстрации писем, я отказался. Будь что будет, но добровольного согласия на контроль своих мыслей не дам, своей совести не продам. Не дождутся они этого! Писать Вам теперь буду очень редко. Надеюсь, Вы поймете мое состояние, поймете, что иначе поступить не могу.

В конце февраля меня повезут в Слободское на освидетельствование, проверить — годен ли я к военной службе. Но служить предстоит после ссылки. Пока написал жалобу в Сенат с требованием разъяснить мне законы...»

Сестре Феликс писал несколько иные письма — старался ее успокоить, создать впечатление, что живется ему лучше, чем оно было на самом деле.

«Два твоих письма я получил. Спасибо за присылку через губернатора 50 рублей, только не стоило этого делать. Теперь мои письма находятся под контролем, потому я не отвечал и писать буду очень редко. Несколько дней назад я вернулся из уездного города, куда был вызван по поводу воинской повинности, но меня забраковали из-за легких навсегда. Лечиться здесь невозможно, хотя есть врач: сюда едут только молодые врачи и без практики; климат здесь сырой. Я написал заявление о переводе в другое место, но сомневаюсь, выйдет ли что-нибудь из этого. Работаю довольно много — занимаюсь, учусь. Как здоровье твоих мальчиков? Поцелуй их от меня и скажи Рудольфику, что благодаря нам его ждет лучшая судьба, что он сможет свободнее дышать, если захочет приложить силы к тому, чтобы одни не угнетали других и не жили за их счет, чтобы свергнуть золотого тельца, чтобы уничтожить продажность совести и ту темноту, в которую погружено человечество; тогда ему не придется уже скрываться со своей работой, как разбойнику, ибо никто не будет его преследовать. Если все это не найдет отклика в его душе, если он будет жить исключительно для себя и заботиться только о своем собственном благополучии, то горе ему... Не сердитесь, что я желаю ему того, что считаю высшим счастьем и что для меня свято...»

4