Фельдмаршал Румянцев

Не былиночка во чистом поле зашаталася —
Зашатался же, загулялся же удал добрый молодец
В одной тоненькой коленкоровой беленькой рубашечке
Да во красненькой он во своей во черкесочке.
У черкесочки назад полушки были призатыканы,
Басурманскою кровью злою они призабрызганы.
Увидала его родимая матушка из высокого терема:
«Ты, дитя ли моё, моё дитятко, дитя моё милое?
Ты зачем, на что, моё дитятко, пьяно напиваешься,
По черной-то грязи, моё дитятко, ты валяешься?»
«О ты, мать ли моя, матушка родимая!
Я не сам-то собой, моя матушка, пьяно напивался:
Напоил-то меня, моя матушка, прусской король,
Напоил-то меня тремя пойлами, всеми тремя разными:
Как и первое его поилице — свинцова пуля,
Как второе его поилице — пика острая,
Как и третье его поилице — шашка острая,
Шашка острая, отпущенная,
Для меня-то, доброго молодца, эти поилица приготовлены, насычены,
Эти поилица были для меня разные,
К ретиву-то серди были больные».

Развеять такой гипноз может только победный опыт — это Румянцев хорошо понимал. С офицерами он общался дружелюбно, но и не без строгости. Вокруг него уже в Прибалтике, в затянувшейся прелюдии похода, создавалась истинно армейская атмосфера.

Накануне назначения в армию, которой предстоял прусский поход, Румянцев шутил на дружеской пирушке, отмечая генеральский патент. В феврале 1756-го он прибыл в Ревель — в Лифляндскую дивизию. Но в мае формирование армии продолжилось в Риге. Румянцев занялся формированием гренадерских рот — и показал редкую придирчивость и преданность службе. «Поручики Семён Дятков — стар, Савин Теглев — слаб, подпоручик Михаила Ильянин — мал, рядовые: Пахом Беляев, Василий Филипьев, Козьма Уткин… — слабы, а солдаты второй и третьей шеренги малы и в том полку, следственно, быть неспособны», — выговаривает Румянцев командиру Нарвского полка, из гренадерских рот которого следовало сформировать новый полк. Он вникает в мелочи, заботится об амуниции, о снаряжении солдата: «На отпущенные рядовым деньги, на каждого по одному рублю, полушубки непременно сделать, то же и осмотрев, у кого нет шапок и теплых же рукавиц, тем искупить, а если что затем денег останется, то раздать по рукам, при строении ж обуви крайне наблюдать, чтоб сапоги и башмаки деланы к воздеванию на толстые чулки довольно пространны были…»

Именно таких въедливых генералов и не хватало России в канун Семилетней войны. Румянцев с головой ушёл в подготовку к походу, в воинские учения.

Апраксин прибыл к армии, в Ригу, в начале сентября.

И главнокомандующий — стреляный воробей — вдали от столицы впервые запутался в придворных интригах… Погода в Петербурге менялась — она и перед войной была переменчива. Фельдмаршал пытался, пребывая в походном шатре, разгадать настроения столичных покровителей — явных и потенциальных. Болезнь матушки Елизаветы ни для кого не была секретом, больше всех за неё боялись французы и Апраксин. Главнокомандующий хорошо знал, что Пётр Третий — поклонник Фридриха. Стоит ли воевать с пруссаками, если наш государь вот-вот станет их союзником? Добродетель полководца — быстрота; мудрость вельможи — медлительность. Степан Фёдорович и в походе оставался царедворцем. Ждал руководящих инструкций от Бестужева-Рюмина — а время шло, и армия потихоньку таяла. Бестужев — человек невоенный, обуреваемый политическими ветрами, и наставления его полны тактических противоречий: «Ежели б вы удобный случай усмотрели какой-либо знатный поиск над войсками его надежно учинить или какою крепостию овладеть, то мы не сумневаемся, что вы оного никогда из рук не упустите… Но всякое сумнительное, а особливо противу превосходящих сил сражение, сколько можно, всегда избегаемо быть имеет». То есть рекомендовалось действовать только в случае несомненного численного превосходства, а вообще — выжидать, годить. Для такой роли Апраксин подходил лучше других. Армия подзадержалась в Риге.

Румянцев устроил вверенные ему войска по зимним квартирам. О его тогдашних хлопотах поведает вот такой ордер Апраксину: