Фельдмаршал должен умереть

— Как и я. С поправкой на то, что лично меня клад фельдмаршала не интригует. Но совершенно очевидно, что после войны в руках Скорцени окажется огромная агентурная сеть, всевозможные каналы связи с бывшими врагами и союзниками, масса фальшивых денег и десяток-другой парней, готовых на все, умеющих идти напролом.

Грузно навалившись на стол, Шмидт какое-то время молча всматривался в донышко пивной кружки, как в волшебное зеркало предсказаний. При этом он несколько раз астматически всхлипнул, и Курбатову даже показалось, что барон с трудом сдерживает рыдание.

— Вы аристократ, господин полковник, — ограничился фон Шмидт всего лишь словесным стоном. — Я верю вам, как никому. В последнее время я становлюсь все более фанатичным поклонником аристократического устройства Европы. Не монархического, заметьте, ибо дело не только в возрождении в каждой из европейских стран монархии, а именно аристократического. Вернуть былое уважение к древним аристократическим родам, заново освятить ритуал возведения в аристократическое достоинство, вновь обратиться к лучшим традициям аристократического этикета, нравственного рыцарского кодекса… Создать специальные учебные заведения для аристократов.

Курбатов не поддержал, но и не осмеял его идею. Сидя в германском тылу, можно было бы, конечно, помечтать и об аристократическом устройстве послевоенной Европы. Да только полковник прекрасно понимал, что после всего, что с Европой уже произошло и что еще произойдет с ней при агонии Третьего рейха, европейцам еще долго будет не до аристократизма. Куда больше им придется заботиться о том, как бы элементарно выжить.

22

Выйдя из бара, князь остановился и задумчиво осмотрел видневшиеся невдалеке темно-синие бусины горных вершин. Он четко представил себя на склоне одной из них в поисках пещеры или любого иного более-менее подходящего для ночлега укрытия.

В последнее время у него все яростнее проявлялась ностальгия по «жизни военного пилигрима», по лесу, горам, всему тому зазеркалью цивилизации, которое способно было предоставлять ему исключительную, библейско-первозданную свободу. Он хоть сейчас готов был уйти в горы, и совершенно не важно, чьи они, какому народу принадлежат, какой армией контролируются. После маньчжурского рейда он чувствовал себя способным выживать в любой ситуации, при любых условиях; а сам процесс выживания уже давно приобрел для него высший смысл земного существования.

— Когда вы всматриваетесь в горы, полковник, в вашем взгляде, в выражении лица, в тоске, с которой тянетесь туда, в первозданность леса, проявляется что-то матерое, волчье, — осмелился Шмидт нарушить его молчание тогда, когда оно и в самом деле начало приобретать тягостно-ностальгический характер.

— Кому из нас не хочется взвыть от предначертанной нам жизни?

— Взвыть — да, готовы многие. Но лишь потому, что тоскуют по роскошной жизни здесь, по эту сторону мира. Вы же тянетесь туда, в мрачное безлюдье, в волчность одиночества.

— «Волчность одиночества»… Прекрасно сказано, барон, — признал «маньчжурский легионер».

— Чего не хватает, какого толчка: приказа, ситуации, надежных парней?

— Очевидно, приказа… прежде всего, — согласился Курбатов. — Да еще, может быть, безысходности.

— Безысходности?

— Весь этот дикий горно-лесной мир приемлет только одну форму миропонимания: озлобленное одиночество. Только озлобленное одиночество. А оно, как лава из кратера вулкана, извергается безысходностью, которая, впрочем, — неожиданно завершил свою мысль Курбатов, — в свою очередь, порождается одиночеством.

— Не отчаивайтесь, полковник, они последуют: и приказ, и безысходность. Неминуемо последуют — в этом как раз и кроется наша безысходность. Честно признаюсь: я бы с вами не ушел. Не смог бы. Как не смогли бы и многие другие. Узнав о вашем рейде, я несколько вечеров провел за картой коммунистического рейха. Я смутно представляю себе эту страну, тем не менее, сам маршрут, рельеф, расстояние, диверсионные операции в стране, превращенной в огромный концлагерь… Все это потрясло мое воображение. И тогда мне тоже думалось, что человек, прошедший через все это, с трудом будет осваиваться потом в прихожей европейской цивилизации.

— Вы правы, барон, там, — кивнул Курбатов в сторону лесистых гор, — особый мир, порождающий особое мировосприятие, совершенно меняющее человеческую сущность.

Приумолкнувший было аккордеон, вновь возрождал одну из своих монотонных, как зов одинокой, затерявшейся в горных долинах шотландской волынки, мелодий. Звуки ее как нельзя лучше накладывались на внутреннюю отрешенность Курбатова от привычного человеческого мира, сочетаясь с волчьим зовом его угрюмой диверсантской судьбы.

— И последний вопрос, князь… Чтобы уже не возвращаться к этой теме… Почему именно вы прибыли ко мне? Почему Скорцени избрал вас, русского?

— Очевидно, решил, что я — единственный из всех ныне носящих мундир вермахта, кто не ринется встревать в эту вашу корсиканскую авантюру, и кто никак не замешан в интригах рейхсканцелярии и всего прочего фюрерского двора.