Фельдмаршал Борис Шереметев

— Вели мыльню истопить пожарче, веников с квасом приготовь. Буду лечиться… государь велел.

Глава вторая ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

От веку не мазанные петли взвизгнули по-поросячьи, и захлопнулась дверь кутузки за спиной Бориса Петровича. Прогремел тяжелый наружный засов, прозвякали ключи, и все стихло. За толстой дверью темницы даже не услышались шаги уходившего тюремщика.

«Наверно, стоит прислушивается, гад», — подумал Шереметев. В ушах звенело, видимо от волнения, вызванного внезапным арестом.

«Вот и приехали», — кисло усмехнулся боярин, присаживаясь на край лавки, залосненной многими сидельцами, пребывавшими до него в этой вонючей темнице. Лавка, накрепко приделанная к стенке, видимо, служила арестантам ложем.

Через крохотное зарешеченное окно под самым потолком едва пробивался дневной свет, не освещавший даже столика, приделанного к стене под окном.

Потянулись долгие, тягостные часы заключения. Устав сидеть, Шереметев встал, решил походить по камере, но вскоре был вынужден отказаться от этой затеи — настолько была мала и тесна темница. Дородный боярин то и дело упирался в стену, ушиб коленку об лавку и решил опять сесть. Потом прилег. Было жестковато, непривычно, но для человека военного терпимо.

Борис Петрович, прикрыв глаза, думал: где же он дал осечку? Указ царя, напутствуя его, сообщал, что-де едет он «ради видения окрестных стран и государств и в них мореходных противу неприятелей Креста Святого военных поведений, которые обретаются во Италии даже до Рима и до Мальтийского острова, где пребывают славные в воинстве кавалеры».

Царь отбыл с Великим посольством 10 марта 1697 года, а вот Шереметев не спешил. Подгонять, поторапливать его было некому, поскольку его грядущая поездка держалась почти в тайне. Помимо царя знал о ней лишь хозяин Посольского приказа Лев Кириллович Нарышкин, изготовлявший вместе с Петром представительские грамоты. Именно он и спросил Шереметева:

— Ну и когда же, Борис Петрович?

— Как потеплеет, — отвечал боярин и добавлял со значением: — Как государь изволил приказать.

— Так ведь май уж на дворе. Куда тебе еще теплее?

— Собираюсь я, Лев Кириллович, собираюсь. Через недельку, може, и тронусь.

Но прошла одна неделя, другая, третья… и наконец 22 июня двинулся в путь-дорогу Шереметев в сопровождении сонмища слуг и лакеев. Но и в дороге не спешил Борис Петрович. Заехал сперва в свою коломенскую вотчину, куда созвал всю родню ближнюю и дальнюю, с которой пил-гулял три дня, выслушивая хвалы в свой адрес:

— Молодец, Борис Петрович, сам прославился и нас прославил перед государем. Твое здоровье!

Гулял бы еще, но дворецкий Алешка Курбатов напомнил своему господину:

— Нас Европа ждет, Борис Петрович.

— Ишь ты, какой дорогой гость для Европы сыскался! — усмехнулся боярин. — Успеем еще.

Однако на следующий день велел трогаться.

В пути, радуясь дороге, Алешка хвастался Савелову — адъютанту Шереметева:

— Видал? Послушался меня, не гляди что боярин.

— А Европа что? На юг, что ли? — спрашивал Савелов. — Она, брат, на западе.

— Ну и что? Стало быть, с заворотом едем.

— На Орел, брат, правимся.

— Почему?

— На кромскую вотчину.

— Неужто заедем?

— А ты как думал!

— Ну, в Кромах ему чего задерживаться, родни никакой.

— Тут ему больше чем родня…

Слушая болтовню своих слуг, доносившуюся до его ушей хотя и в обрывках, но понятную, посмеивался в душе Борис Петрович: «Ишь ты, начальник еще мне сыскался! Ну, ужотко погодь!»

Приехав в свою кромскую вотчину, едва перекусив, боярин сказал управляющему Ильину:

— Ну, Устин, кажи, чего тут нахозяйничали.

Тот знал, чем порадовать хозяина.

— Яблонька ноне опять жеребая.

— Да?! — с удовлетворением молвил Борис Петрович. — Кем покрывали?

— Опять Арапкой, Борис Петрович.

— Это хорошо. Молодцы. Идем посмотрим.

Они отправились на конюшню. Шереметев шагал широко, но с достоинством, неспешно. Устин семенил рядом, ловя взгляды боярина, каждое слово его.

Старик конюх, увидев хозяина, откинул лопату, сорвал с головы шапку, поклонился низко:

— Здравия тебе, дорогой Борис Петрович.

— Здравствуй, Епифан. Где Яблонька? Кажи.

— Яблонька-то? Она вон — в своем деннике, токо что овса ей всыпал.

Кобыла, получившая свое прозвище за «яблоки», рассыпанные по ее серой шерсти, стояла в загородке, уплетая овес. Шереметев вошел к ней в денник, ласково потрепал по загривку. Она покосилась на него огромным глазом.

— Ух ты, умница моя! — молвил почти нежно боярин и, повернувшись к Епифану, спросил: — Когда ожидаете?

— Да недели через две должна ожеребиться.

— Ежели будет жеребчик, назовите Таганом.

— Хорошо, Борис Петрович, — согласился Епифан. — А ну дочку принесет, тоды как?

— Пусть будет Таганка.

Все это вспоминается Борису Петровичу в тесной темнице, греет душу. Особенно воспоминания о лошадях, уж больно любит он их. Оно и понятно: для него, воина, конь на рати — первый помощник. Сейчас, мысленно посчитав дни, думает: «Наверное, ожеребилась Яблонька, третья неделя пошла с того. Таган, поди, взбрыкивает около матери, тычется в пах ей, за соском тянется».