Фельдмаршал Борис Шереметев

Тяжело было читать такое Борису Петровичу от единственного сына. Он тихонько плакал, а бессонной ночью, глядя в темноту мокрыми глазами, корил себя за то, что был всегда невнимателен к сыну, когда тот был рядом, служил под его рукой.

«Ах, Миша, Миша, родной ты мой, как же так получалось, что мы даже виделись редко? Но отныне все, как только я прижму тебя ко груди своей, уж никогда более не отпущу, всегда будешь рядом. Даст Бог, со временем и командование тебе передам. Наш род шереметевский издревле поставлял царскому двору военачальников. И тебе, сынок, грядет сия стезя, эвон уж и генералом стал. Скорей бы, скорей свидеться».

А меж тем другое письмо, тайно доставленное фельдмаршалу, было еще тревожней: «Мы ежедневно ожидаем себе погибели, ежели от Азова ведомость придет, что не отдадут. Чаем, что еще с мучением будут нас понуждать писать об Азове адмиралу… Извольте приказать быть, конечно, в осторожности от турок и от нас не извольте надеяться на весть, ибо обретаемся в тесноте и способа никакого не имеем писати».

— Наверное, уже в Семибашенный замок засадили их, — вздыхал Шереметев.

Проезжая как-то Киево-Печерскую лавру ^{264}, фельдмаршал остановил коляску и, сказав возчику: «Жди меня здесь», широко крестясь, направился к воротам.

Хотел тихо помолиться в церкви, попросить у Всевышнего за сына, ан не получилось. Слишком хорошо его знали монахи, донесли игумену. Тот сам пожаловал в храм, переждал, когда фельдмаршал отойдет от иконы Божией Матери, приблизился.

— Борис Петрович, как лестно нам видеть вас в нашей обители.

— Благослови, святый отче, — попросил фельдмаршал и тут же получил просимое.

Прямо из храма игумен увлек графа в свою светелку.

— Что-то гнетет тебя, сын мой, — сказал игумен, усадив гостя на лавку.

— Вы правы, святой отец, сердце болит о сыне, — признался Борис Петрович. — В аманатах он у неверных. А вот помолился у вас, и вроде полегчало.

— Молитва, сын мой, всегда облегчает душу.

— Хорошо тут у вас, святый отче. Тихо, благостно, несуетно. Вот бы хоть на склоне лет пожить так.

— А что, Борис Петрович, — вдруг оживился игумен, — мы бы с радостью встретили такого послушника и келейку б вам теплую отвели. Ну и вы б что-нито на нашу скудость привнесли.

Фельдмаршал догадался, куда клонит святой старец, но не осудил его, а, напротив, был в душе благодарен, что напомнил игумен ему о христианском долге.

— В чем нужду терпите, святый отче?

— В прошлое лето жито погорело, сын мой. Вот и беда наша.

— Хорошо, я велю привезти несколько возов хлеба вам.

— Вот уважишь, сын мой, вот уважишь братию. А уж мы за тебя вознесем молитовку.

— Помолитесь за сына моего Михаила, святый отче. Вот кто ныне в огне и полыме.

— Всенепременно, Борис Петрович, всенепременно. А о слове моем не забывайте, ежели вздумаете в монастырь, мы будем рады вам.

— Эх, отче, если б я себе принадлежал, я б хоть завтра. Но государь, в чужие края отъезжая, столь на меня навалил, что впору ангелу исполнять, но не мне, человеку. Велено крепость строить у Киева, на случай нападения татар, а инженеров нет. За королем швецким следить в оба глаза. А уследи, когда он в Бендерах сидит. Шлю туда шпигов, подсылов, и всяк такое несет, что голова пухнет, не знаешь, кому верить. И мне ж надо уследить, когда король выедет на родину, и сопровождать стороной, дабы не учинил он в Польше какой пакости. Все это на мне, святый отче, и с меня за то государев спрос. Судя по письмам наших аманатов из Стамбула, османы вновь к войне затеваются, а это значит, нам все время на изготовке быть надо. Уж не ведаю, доведется ли пожить в тишине на покое.

Уехал из Лавры фельдмаршал в просветленном состоянии духа, не только от молитвы, но и от согласия игумена предоставить ему в любой час желанную «тишину на покое». Это грело душу старика: «Есть прибежище на склоне жизни».

Самому в ближнюю вотчину свою Борисовку на Ворскле ну никак невозможно отлучиться. Пришлось посылать адъютанта Савелова с приказом вотчинному старосте нагрузить мукой ли, пшеницей пять возов и «не мешкая отправить в Киево-Печерскую лавру».

Вместо пяти прислано было два воза и слезное письмо старосты Степана Перячникова: «Премилостивый государь наш батюшка Борис Петрович, ваша светлость, летось хлеб погорел, сами про то ведаете, где ж нам пять возов взять? Эти-то два с великими слезми и плачем наскребли по сусекам. Мрет народишко с голоду, пухнет, а помочь нечем. Смилуйся, государь наш батюшка Борис Петрович, прости за неможество».

Насупился было на адъютанта:

— Что ж ты, Петро, в генералах обретаешься, а пять возов хлеба выбить не смог.

— Так не с чего выбивать-то, Борис Петрович.

Пришлось двумя возами облагодетельствовать Лавру. Но и этому была безмерно рада монастырская братия: теперь не помрем. И во здравие рабов Божиих Михаила и Петра, томящихся в проклятом Стамбуле, молились монахи едва ль не каждый день, отрабатывая фельдмаршальский презент.