Фехтовальщица

Она понимала, что говоря о шансе, Эдмон был прав, но соблазн, который мог исчезнуть только с возрастом или с ее реальной смертью, все еще не давал ей покоя. Договор с профессором, конечно, сдерживал фехтовальщицу, как сдерживает узда строптивую лошадь, но и узда имела обыкновение снашиваться или рваться.

Тем не менее, неделя, прожитая на Луаре, если не стреножила, то, во всяком случае, направила фехтовальную стихию в более мирное русло. Женька вернулась к штурвалу того корабля, который был оставлен ради поединка с королем, и души ее коснулось некоторое спокойствие. Зато телесно, как и предрекал Этьен, фехтовальщице пришлось еще помучиться – ночами начинали болеть раны и особенно шрам на шее. Однажды поднялась даже температура – перед глазами снова мелькали знакомые места, события и лица, а голова, казалось, сейчас просто отвалится, не в силах удерживать в своем внутреннем пространстве весь этот болезненный хаос. Женька смазывала раны бальзамом, которым ее перед отъездом снабдил Дюпре, а профессор посмеивался в телефонную трубку и просил потерпеть.

С понедельника Эдмон возобновил свои дела и снова вовлек в них свою беспокойную невесту. Она не сопротивлялась, а в свободное время дорабатывала свои «Записки» и общалась с Жули. У Эдмона в специальном сейфе находилась запись сюжета, о которой говорил профессор, но Женька не пользовалась ею даже при работе над своей книгой. Она боялась смотреть на себя со стороны, ожидая, когда пройденное время поможет взглянуть на все это более спокойно.

На второй неделе Женька закончила рукопись и отвезла ее Монро, потом получила небольшие съемочные за эпизод в «Фаворите» и стала собираться домой.

Эдмон должен был приехать за ней позже. Шпагу ее отцу он обещал привезти сам. Для ее вывоза требовалось оформить специальные документы. Он помог Женьке выбрать подарки для родных, после чего проводил девушку в аэропорт, где они, наконец, кое-как отпустили друг друга.

Домашняя работа

Дома Женьку встретили журналисты, и она подтвердила, что уходит из большого спорта и уезжает жить к Эдмону Монрею.

– Так это он похитил вас, Евгения?

– Он не похитил, я сама уехала.

– Все это время вы жили в его доме?

– Я жила в его сердце.

– Это очень романтично, но почему вы о себе ничего не сообщали?

– Не хотела, чтобы нас разлучили.

Внимание прессы не тяготило фехтовальщицу. За время своей спортивной жизни она привыкла к нему и относилась как к части своей публичной деятельности.

На ступеньках аэропорта, растолкав назойливых представителей СМИ, вперед пробилась, мама, которой помогали Алиса и Кристина. Марина Дмитриевна плакала, смеялась и на ходу глотала какие-то мелкие таблетки, которые подавала ей Алиса. Все трое набросились на фехтовальщицу, стали обнимать ее и потащили вместе с вещами в такси. За ними бежали настырные телевизионщики.

– Скажите, Евгения, а это правда, что под виллой Марка Монрея проходит какая-то аномалия?

Вся четверка забилась в такси и, укрывшись там, поехала в город.

– А где отец? – забеспокоилась фехтовальщица.

– Дома, – ответила Марина Дмитриевна.

– Дома?

– Да, мы снова вместе. Он вернулся. Сама понимаешь… Синдром общего несчастья.

– Какого несчастья? Я же звонила Алисе и говорила, что у меня все хорошо. И после разве вам не сообщали?

– Что ты, что ты? Разве это все хорошо? Кто такой этот твой неожиданный жених? Зачем он тебя похитил? Разве нельзя было по-человечески?

– Что «по-человечески»? Ты же сама всегда любила Грина[53], мама!

Встречи с отцом Женька боялась больше, чем встречи со всей полицией мира, и, как оказалось, не зря. Отец встретил беглую дочь суровым взглядом и дал ей звучную пощечину. Подруги тотчас побежали домой, а Женька, схватившись за щеку, зыркнула в сторону отца, словно волчица… Он вдруг закрыл лицо рукой и, будто раненый, опустился на стул. Фехтовальщица присела рядом. Они обнялись.

– Прости, – сказала девушка.

– И ты, – ответил Вадим Николаевич.

Потом все сели за стол и выпили за ее возвращение, хотя праздник по поводу этого события получался каким-то странным. Отец не понимал, почему дочь бросает фехтование, ее помолвку воспринимал, как временную блажь, а замужество, как авантюру.

– Это все вы, сударыня! – кричал он на Марину Дмитриевну, которая немного успокоилась и теперь счастливо улыбалась. – Это все ваши искусствоведческие выверты!

– Ты забываешь, что твоя дочь – девушка.

– Она – фехтовальщица! У нее дар!

Женька улыбнулась – она уже где-то слышала подобный спор и эту категоричную фразу.

– А этот профессор? – продолжал возмущаться отец. – Кто он такой? Какое имел право?

– Я сама поехала с ним, – сказала фехтовальщица. – Успокойся.

– Сама… Он мошенник!

– Он писатель.

– Тем более!.. Я еще тогда понял… А что у тебя на шее? Тебя душили?

– Это осталось после аварии, пьяный водитель наехал.

– Вот! Тебя там еще и чуть не убили!

Марина Дмитриевна еле успокоила мужа, однако он все-таки был настроен воинственно и надеялся спасти дочь от опасного, по его понятиям, замужества.

– Я решил, что ты никуда не поедешь, – сказал он на следующий день.

– Что значит, ты решил, папа?