Федор Сологуб

Приписывали Сологубу и магические способности. Приехав в Петербург из-за границы, Вячеслав Иванов пошел знакомиться с Сологубом… и после этого долго не возвращался домой. Жена, Лидия Зиновьева-Аннибал, искала его по всему городу, зашла к Зинаиде Гиппиус, которая поспешно, небрежным почерком, набросала Сологубу записку на бланке журнала «Новый путь»: «Федор Кузьмич. Когда был у Вас Вячеслав Иванович и куда девался от Вас? Лидия Дмитриевна у нас и страшно беспокоится, в самом деле страшно, нигде его нет, ни дома, — ждем немедленно вестей от Вас, всё, что знаете. З. Мережковская». Выяснилось, что Вячеслав Иванов всё еще был у Сологуба, а вернулся он больной, в крапивной лихорадке. Как объяснял он потом жене, погода за окном была чудовищная, лил дождь, Иванов порывался уйти, но в передней у Сологуба никак не мог найти свои калоши, на всех стояли инициалы «Ф. Т.» (Федор Тетерников). Приходилось возвращаться и продолжать затянувшийся разговор. Иванову казалось — может быть, вследствие начинающейся болезни, — что Сологуб наколдовал и эту погоду, и внезапное исчезновение калош. История быстро разошлась по литературному Петербургу. Зинаида Гиппиус как участница поисков Вячеслава Иванова сложила об этом случае шутливый экспромт:

Всё колдует, всё морочит
Лысоглавый наш Кузьмич.
И чего он только хочет
Колдовством своим достичь?

Невысокая природа
Колдовских его забав:
То калоши, то погода,
То Иванов Вячеслав…

Нет, уж ежели ты вещий,
Так не трогай эти вещи,
Потягайся с ведьмой мудрой,
Силу в силе покажи…
О Кузьмич мой беднокудрый,
Ты меня заворожи!

После этого Вячеслав Иванов стал считать Сологуба черным магом, и его отношение к Федору Кузьмичу складывалось из «противочувствий» (в определении Иванова) — любви и ненависти, притяжения и отталкивания. Он писал Сологубу, что его любовь окружает поэта, как влага обнимает острова, но одновременно побуждает его к борьбе[16]. Эти необычные чувства отразились в стихотворной переписке поэтов. Сологуб посвятил Иванову строки:

В легких вздохах дольных лоз,
В стрекотании стрекоз,
В злаке пестром теплых трав
Реет имя Вячеслав.

Ответное стихотворение Вячеслава Иванова было опубликовано под названием «Апотропэй», что значило «заговор» от злых чар Федора Кузьмича. В стихотворении Иванов выразил то, что его пугало: «Твоих противочувствий тайна / И сладость сумеречных чар / Хотят пленить кольцом волшебным, / Угомонить, как смутный звон…» Это был тот редкий случай, когда Сологуб не оскорбился неприятием его творчества. Стихотворный привет Федора Кузьмича начинался со слов «В тебе не вижу иноверца…» — очевидно, «Солнцегубителю» льстил образ, созданный Вячеславом Ивановым.

Даже в качестве хозяина литературного салона владелец «Башни» (квартиры в знаменитом доме на Таврической улице с башнеобразной пристройкой) Иванов был полной противоположностью Сологубу: это был обаятельный собеседник, внимательный ко всем, умевший тонко поддержать разговор. Федор Кузьмич бывал на его «средах», но вел себя, как и всегда, скромно, протестовал, когда темой обсуждения предлагали сделать его поэзию, и однажды покинул из-за этого вечер. Попытки растормошить замкнутого литератора удавались далеко не всем. Так, на одной из «сред» Брюсов читал свои стихотворения, в том числе скандальный «Призыв» («Приходи путем знакомым…») — строки о покойнице, которая уже покрылась синевой, но взывает к возлюбленному, чтобы тот прильнул к ней в тесном гробу и испил «услады» страсти. Воспоминания о дальнейших событиях разнятся. Из них сложился анекдот о чудаковатости Сологуба, хотя скорее они могли бы свидетельствовать о невнимании к нему поэтического Петербурга. Николай Оцуп вспоминал, что хозяин вечера попросил мрачного поэта высказаться: «Ну а вы, Федор Кузьмич, почему не скажете своего мнения? Ведь какая тема — загробный мир». Сологуб ответил сухо: «Не имею опыта». Согласно другому свидетельству, принадлежащему Константину Эрбергу, кто-то задал Сологубу некорректный вопрос: «А у вас, Федор Кузьмич, не найдется подобных стихов?» На что поэт вынужден был ответить: «Нет, не имею опыта». Разумеется, Сологуб не мог писать стихов, подобных поэзии Брюсова, постановка вопроса была двусмысленна. Если же принять на веру вариант событий в изложении Оцупа, то поэту могло быть неприятно, что обращение к теме смерти — независимо от формы этого обращения — воспринималось аудиторией как его вотчина. Внимательный читатель увидит, что похожие темы решались Сологубом в совершенно ином ключе; в прозе и поэзии Федора Кузьмича было гораздо больше, нежели в «Призыве» Брюсова, психологизма, не было жажды эпатажа как самоцели. Подобного опыта Сологуб явно «не имел».