Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

«К крайнему прискорбию моему, бесценный друг мой, — писал Достоевский брату, — скажу тебе, что дело, кажется, не пойдет на лад; — и потому прошу тебя повременить до времени и не переводить далее, доколе не получишь, милый мой, от меня более верного уведомления…»

У него то и дело рождались дерзновенные коммерческие проекты; он прилежно изучал тонкости типографского дела (сорта бумаги, типы шрифтов, качество набора); знакомился с новыми издателями и книгопродавцами, а также так азартно агитировал брата поддержать новое «несомненное» начинание, будто до этого им удалось хоть одно из них.

Успех — неизбежен, а неудача — случайна, считал он; когда же один за другим сорвались: перевод «Дона Карлоса»; издание всех переводов Шиллера; перевод романа Жорж Санд «Последняя Альдини» (уже заканчивая работу, Достоевский обнаружил, что еще в 1837 году «Библиотека для чтения» опубликовала адаптированный перевод романа), — так и сказал: «Случилсясо мной один неприятный случай».

Однако среди арифметических подсчетов («бумага плюс обертка плюс печать»), между восклицаниями, все еще полными энтузиазма («за успех ручаюсь головой», «малейший успех — и барыш удивительный»), рядом с сообщениями о разбогатевших конкурентах («Отчего Струговщиков уже славен в нашей литературе? Переводами… нажил состояние») как-то затерялись, а потом вышли наружу две удивительные новости — одна за другой.

Собственно, даже и не новости, а так, безделки, о которых Достоевский сообщал брату задним числом, мельком, едва ли не в постскриптуме.

Ибо, пока разрабатывалась «афера» с Эженом Сю, случилось первое неожиданное происшествие. «Нужно тебе знать, что на праздниках я перевел «Евгению Grandet» Бальзака (чудо! чудо!). Перевод бесподобный. — Самое крайнее мне дадут за него 350 руб. ассигнациями. Я имею ревностное желание продать его, но у будущего тысячника нет денег переписать; времени тоже», — и Достоевский просил у брата 35 рублей на переписку.

Пока же он уговаривал Михаила переводить всего Шиллера, ожидал отставки, ссорился с опекуном, произошло (он написал об этом осторожно и мимоходом) нечто и впрямь из ряда вон выходящее: «У меня есть надежда. Я кончаю романв объеме «Eug'enie Grandet». Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14–му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в «Отечественные записки». (Я моей работой доволён.) Получу, может быть, руб. 400, вот и все надежды мои. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда».

Впервые в его жизни наряду с мечтами, прожектами и отвлеченной верой в себя появились реальные сочинения. С ними он и вошел в большую литературу, определившись не как драматург и даже не как переводчик (опыт с Бальзаком был первым и последним), а как романист.

В том упорном и нерушимом молчании, каким он обставил писание первого романа (ни полслова о планах, ни стрючки о работе), таилось, скорее всего, суеверное желание спрятать от посторонних глаз (даже от брата!) своих первенцев, Макара Девушкина и Вареньку Доброселову, заслонить их до времени яркими декорациями шиллеровских и жоржсандовских сочинений, которые он хотел взять для перевода.

Вряд ли он сам мог бы тогда объяснить, почему на фоне романтических героев и поэтических героинь из тех громких книг, которые так волновали его воображение, ему пригрезилась эта пара сирых горемык — мелкий немолодой чиновник — письмоводитель и живущая по соседству бесприданница — сирота.

Кажется, что-то менялось и в самом чтении. Книги, опыт писателей переставали быть источником романтических восторгов и исподволь становились вполне практическим пособием для собственного творчества. В разгар работы над «Бедными людьми» Достоевский в письме к брату сообщил: «Ты, может быть, хочешь знать, чем я занимаюсь, когда не пишу, — читаю. Я страшно читаю, и чтение странно действует на меня. Что-нибудь, давно перечитанное, прочитаю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во всё, отчетливо понимаю, и сам извлекаю умение создавать».

«Извлекаю умение создавать» — такова была новая читательская установка теперь уже не только читающего, но и пишущего Достоевского. Работа над «Бедными людьми», романом, который автор сначала «закончил» (ноябрь 1844–го), а затем «вздумал весь переделать: переделал и переписал» (декабрь 1844–го), потом «начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать» (февраль 1845–го), потом «вздумал его еще раз переправлять, и, ей — Богу, к лучшему» (май 1845–го), — эта работа, перемежавшаяся со страстным чтением, довершила процесс превращения Достоевского — читателя в Достоевского — писателя. «Брат, в отношении литературы я не тот,что был тому назад два года. Тогда было ребячество, вздор. Два года изучения много принесли и много унесли».

III