Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Допустим, черновые рукописи «Идиота» и «Вечного мужа», вещей законченных и опубликованных, были ему не нужны в практическом смысле (хотя как литератор — профессионал он отлично понимал, что рукописи имеют и свою цену, и свою ценность). Но над «Бесами» он продолжал работать; к моменту отъезда из Дрездена была опубликована лишь первая часть романа и приготовлено к печати несколько глав второй части (июльский номер «Русского вестника», вышедший в начале августа, содержал только две главы второй части). Впереди была как минимум еще половина работы, и черновики, в том числе даже и забракованные, весьма могли пригодиться. Ведь писал же он Кашпиреву о своих неудачах, о том, что отказывается от уже готовых пятнадцати листов, но что часть написанного войдет в новую редакцию. (В письме к Каткову он даже уточнял, какая именно часть будет использована в новом варианте: «Из написанных 15 листов наверно двенадцать войдут в новую редакцию романа».)

И что же? Если в забракованном варианте было хоть немногое из того, что могло пригодиться автору, рискнувшему «высказаться погорячее», то к моменту отъезда он просто еще не имел времени этим воспользоваться: во — первых, объем опубликованных глав первой части составлял не более десяти листов, во — вторых, над главами собственно «тенденциозными», то есть «нечаевскими», предстояло работать сразу по вознращении в Россию.

То есть: оригинальный вариант «Бесов» размером в пятнадцать печатных листов, забракованный по принципиальным соображениям, мог понадобиться для справок уже через неделю — другую после сожжения.

Не этого ли Достоевский и хотел избежать, настойчиво убеждая жену в необходимости избавиться от рукописей под явно неубедительными предлогами?

«Мы растопили камин и сожгли бумаги…»

В контексте двухлетних отношений Достоевского с дрезденским почтамтом и в свете того единственного способа, посредством которого он доставлял работодателям законченную работу, дававшую ему средства к существованию, сожжение рукописей выглядело как некий таинственный ритуал, как обряд принесения искупительной жертвы.

Похоже, однако, что к такому решению жертвователь Достоевский шел долго и думал о нем давно.

Для того чтобы в полной мере осознать утрату, можно еще раз вспомнить, как дорого давались автору выработанные им печатные листы, как насущно нужна была каждая копейка из присланного аванса или гонорара. «Кашпирев, — в очередной раз жаловался он Майкову, — выслав мне, месяц назад, 400 руб., прибавил, что будет еще остаточек, примерно от 50 до 100 руб. Но до сих пор не высылает. Если этот остаточек есть, то намекните ему, ради Христа,дорогой Аполлон Николаевич, чтоб выслал. Для меня 50 руб. слишком, слишком дороги». Стоит заметить, что это писал не литературный скряга, у которого на учете каждая строка и каждая страница: совокупный объем только что забракованного им текста едва ли не превышал итоговых размеров романа.

Творческий календарь работы над романом в «Русский вестник» отчетливо свидетельствовал о характере приговора, который был приведен в исполнение 3 июля 1871 года, но был объявлен задолго до дня жертвоприношения.

Февраль 1870–го. «Никогда я не работал с таким наслаждением и с такою легкостию».

Март 1870–го. «Меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. Надеюсь на успех».

Май 1870–го. «В том, что я пишу теперь в «Русский вестник», еще труднее задача. Я комкаю листов в 25 то, что должно бы было, по крайней мере, занять 50 листов, — комкаю, чтоб кончить к сроку, и никак не могу сделать иначе».

Конец мая 1870–го. «Пишу в «Русский вестник» с большим жаром и совершенно не могу угадать — что выйдет из этого? Никогда еще я не брал на себя подобной темы и в таком роде».

Июль 1870–го. «Очень боюсь, что они просто не захотят печатать роман мой. Я настоятельно объявлю, что вычеркивать и переправлять не могу. Начал я этот роман, соблазнил он меня, а теперь я раскаялся».

В августе 1870 года, когда прояснилась «слабая точка всего написанного», он объявил этому «всему» самый суровый приговор.

«Я увидел, что не могу писать, и хотел изорвать роман».

«Теперь я решил окончательно: всё написанное уничтожить, роман переделать радикально».

«Всё надо было изменить радикально; не думая нимало, я перечеркнул всё написанное (листов до 15 вообще говоря) и принялся вновь с 1–й страницы. Вся работа всего года уничтожена».

«Я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала».

«Вдруг полюбил вещь, схватился за нее обеими руками, — давай черкать написанное».

«Весь год я только рвал и переиначивал».

«Я раз двадцать(если не больше) ее (первую часть романа. — Л. С.)переделывал и переписывал».

«Запоздал с романом. Туго идет у меня. Бьюсь, рву написанное и переделываю вновь».

«Аня, милый мой голубчик, не переписывай то, что вчера стенографировали; я решился совсем это уничтожить».