Федор Алексеевич

   — Да ты что, Иван Михайлович? Нарышкины родня царствующему дому, а ты «клещи, кнут», да ещё и смерть. На это моего позволения не будет.

   — Фёдор Алексеевич, но нельзя того попускать, чтоб на жизнь твою зло умышляли.

   — Нет, нет. Я не Иван Грозный и быть таковым не хочу. Не хочу. Мне противно сие. Вы приговорите — и в сторону, а грех, а кровь на мне, на царе останется. Я против.

Так и не смог уговорить Милославский своего царствующего племя юшка, а ведь как всё хорошо задумано было. Чтобы добраться до царицы Натальи, надо начать с её братцев, тем более что они болтуны изрядные и шутники. А любую шутку на дыбе можно и государственное преступление очень даже просто перелицевать.

Однако не таков был боярин Милославский, чтоб начатое не докончив бросить. Столько часов просидел в пытошной нагляделся страданий, наслушался рыданий и воплей, что доси в ушах стоят. И всё зря? Нет уж дорогой Федечка.

Иван Михайлович пошёл к сёстрам царя, они с полуслова поняли дядю. Софья Алексеевна пообещала:

   — Уломаем, Иван Михайлович, братца. Не беспокойся, утвердит боярский приговор. Никуда не денется.

И вечером в верхней горнице сестрицы навалились на братца:

   — Федя, ты молод и не понимаешь, чем это грозит.

   — Будь жив отец, разве бы он не послушал бояр. В Думе ведь не все дураки. Фёдор.

   — Но я не хочу с крови начинать, — отбивался юный Царь. — Как я потом Наталье Кирилловне в глаза смотреть стану, если её единокровного брата казню?

   — А что делать, Федя? Ты царь и себя должен беречь, несмотря ни на какие жертвы.

   — Вы что из меня второго Святополка Окаянного[19] хотите сотворить? Не выйдет, Софья. Марфа[20], Дуня, разве я не прав?

Марфа с Евдокией пожимали плечами, кивали на старшую сестру — Софью, мы, мол, как она.

Недооценила Софья Алексеевна своего брага, которого за глаза «дохликом» звала из-за его беспрерывных болезней. Он уж с четырнадцати лет ходил, опираясь на палку. Но в этом неожиданно завязавшемся семейном споре упёрся накрепко.

   — Казни над Иваном Нарышкиным не быть! Пока я жив, не быть! — И даже палкой своей пристукнул.

Кое-как согласился он на ссылку, да и то на недалёкую, не дальше Рязани, хотя Софья настаивала на Сибири или на худой конец на Пустозерске.

Но Милославский с думным дьяком Ларионом Ивановым составили приговор так, что в нём были оставлены и пытки и казнь смертью.

   — Пусть Ивашка подрожит со страху малость, — говорил Милославский. — А ты створи после этого долгую вымолчку, дабы он в порты наложил. И лишь после прочтёшь ему государеву милость со ссылкой в Рязань в Ряский город.

Иван Кириллович Нарышкин сразу догадался, когда, воротившись к карете, не застал своего держальника на месте, что подкоп идёт под него. И поэтому не удивился, когда за ним явились стрельцы во главе с сотником и повели его в Кремль к Грановитой палате.

   — По чьему велению? — спросил сотника Иван Кириллович.

   — Повелел сие князь Долгорукий по указанию государя.

«Врёт, сукин сын, — подумал Нарышкин. — Скорее всего государь и не знает об этом». Но сопротивляться не стал, зная, что этим можно лишь усугубить вину. Какую? Он ещё не знал, но уже догадывался что вины ему придуманы.

«Ничего, сестра не даст в великую обиду, чай, всё ж царица».

И вот он в окружении стрельцов у крыльца Грановитой палаты. Из палаты вышел «старый хрыч» Долгорукий Юрий Алексеевич и с ним дьяк Иванов с трубкой пергамента в правой руке.

Долгорукий хорошо знал Нарышкина, но дабы всё выглядело пострашнее, начал с вопроса:

   — Это ты есть Ивашка Нарышкин?

   — Да, — отвечал арестованный. — Я есть боярин Иван Кириллович Нарышкин.

   — Отныне ты не боярин, а злодей. — И, полуобернувшись к Иванову, сказал: — Читай, дьяк, приговор.

Тот, развернув длинный лист пергамента, начал громко с подвывом перечислять вины Нарышкина, которые Иван Михайлович Милославский в пытошной калёными клёшами навытягивал с несчастного лекаря Давыдки и Ивашки Орла, те самые вины, в которые так и не поверил Фёдор Алексеевич. Когда после перечисления вин дошло до приговора, голос дьяка стал громче и грознее:

   — …И великий государь указал и бояре приговорили за такие свои страшные вины и воровство тебя бить кнутом и огнём и клещами жечь и смертию казнить.

Дьяк умолк и поднял глаза от пергамента дабы насладиться действием этих слов на слушателей. Над площадью нависла жуткая тишина, и даже казалось, что и воронье притихло.

Боярин Милославский верно рассчитал: хотя Иван Нарышкин в порты не наложил, но испытал страшные мгновения в жизни своей.

«Смертью казнить... Что же Наталья-то? Как же она? Неужто конец? И за что?»

А дьяк прокашлялся, помедлил ещё сколько мог и закончил:

   — Но великий государь тебя жалует, вместо смерти велел тебе дать живот и указал тебя в ссылку сослать на Рязань в Ряский город и быть тебе там за приставом до смерти живота своего.

И тут Нарышкин почувствовал, как закружилась у него голова, и он невольно цапнулся рукой за плечо сотника. Тот обернулся:

   — Ты чего, Иван Кириллович?

   — Так. Ничего, — отвечал Нарышкин, почувствовав во рту знойную сухость. — Навешали на меня всех бешеных собак. Небось закачаешься.