Фауст и физики

«Кучка лип», «домишко скверный», — он явно ставит стариков ни во что. Они для него лишь «бельмо в глазу, заноза в пятке». Он готов передать их воле Мефистофеля.

А Мефистофель и его бандиты как раз подплывают к городу. Они везут награбленное добро.

Все вместе они приветствуют Фауста:

Вот мы вернулись,
Путь свершен,
Привет, владыка,
Наш патрон!

Фауст пропускает мимо ушей «владыку». Он не мечет, как прежде, иронических стрел в Мефистофеля. Он позволяет себе льстить.

А черт уже не стесняется. Он прямо доносит Фаусту, что они изрядно пограбили в этот день. И, догадываясь о моральных сомнениях «патрона», освобождает того от них:

Имеешь силу, так и прав!
Лишь был бы наш карман набит.
Кто спросит, как наш груз добыт?
Разбой, торговля и война —
Не все ль равно? Их цель одна!

«Имеешь силу, так и прав!»— вот оправдание, к которому подошел Фауст. Здесь все становится с ног на голову. «Цель» Фауста перевертывается. Целью становятся средства.

Правым оказывается не то, что право, а то, что сделано. Раз это существует, раз ты так поступил, ты и прав. Права грубая реальность, а не иллюзорное представление о праве. Прав опыт, который, по выражению Гёте, всегда был пародией на идею.

Прав тот, кто силен, кто взял верх — независимо от того, хорош он или плох. Кто спросит с правителя, когда выше его нет никого? Он сам решает, что хорошо и что плохо.

Еще одна иллюзия развеивается в дым. Это иллюзия власти. Власти, свободной от чувств властвующего, освобождающей его. Власти, взятой будто бы лишь ради того, чтобы освободить других.

Ибо сама власть превращается в цель. Она права, что бы она ни делала, куда бы она ни вела. Так Опыт пишет пародию на Мысль, так эксперимент Фауста куражится над его «великой затеей».

Ну что ж, это логика реальности, и Мефистофель убеждает Фауста признать ее.

Он снова льстит Фаусту, снова настаивает на необходимости им совершенного. Разве бывает строительство без жертв? Разве что-нибудь в истории обходилось без этого? И потом, что значат жалкие старики с их колокольным звоном? Все это ханжество — звон, все это — мираж веры. А Фауст воздвиг город, построил в городе дома и дворцы. Это не колокольный звон на часовне Филемона и Бавкиды. Это материальность. Это можно оставить потомству, потрогать руками.

Свой мудрый труд ты сотворил
И берег с морем примирил:
Твоих судов отсюда рать
Готово море принимать;
Здесь твой дворец стоит, отсель
Ты обнимаешь круг земель;
Отсюда шел весь подвиг наш,
Здесь первый выстроен шалаш,
И первый ров был вырыт тут,
Где нынче весла воду бьют.
Твой гордый ум, труд верных слуг
И сушу здесь и море вкруг
Стяжали…

Ого! Труды Фауста и Мефистофеля — уже «подвиг»! Они перестали быть «делом», они перешли в разряд героических.

А сам-то Фауст уже не Фауст, а «гордый ум». Нет, черт явно не рассчитывает на афронт. Он мажет патокой. Он сластит в открытую.

Фауст приемлет все это. Но что-то мучит его. Его мучит «бельмо в глазу» — дом Филемона и Бавкиды.

Фауст стыдится этих мук. Ему ли завидовать старикам, когда у него в руках весь берег, вся власть?

Невыносимы эти муки,
А говорить о них стыжусь.
Мне стариков бы первым делом
Убрать: мне нужно место их;
Мне портит власть над миром целым
Одна та кучка лип чужих!

Это уже спесь правителя. Это уже раздражение диктатора.

Этого-то раздражения и стыдится Фауст. Все-таки в нем еще что-то осталось. Это что-то — его совесть, это человек в Фаусте. Правда сталкивается в Фаусте с силой.

Их борение совершается на наших глазах. Фауст ищет оправдания, идеи для удаления стариков. Он не может так просто снести их дом. Эту идею он сам подкидывает Мефистофелю:

Звон этот колокола ровный
Напоминает мрак церковный…

Ах, вот что! Старики держатся за свою часовенку, они поклоняются идолу, слуги которого на земле обкрадывают людей. Разве это не повод для того, чтобы их снести? Разве не оправдание?

Мефистофель с удовольствием подхватывает эту идею: