Фатум. Том первый. Паруса судьбы

- Вы хам и наглец, господин Уолпол! И лучше поостерегитесь. Это чужая для вас страна. На вашем месте я бы убрался восвояси.

- Мы каждый на своем месте, князь. И я не уполномочен ее величеством Королевой Англии говорить с вами…

- Я вызываю вас на дуэль. Господа, вы свидетели! -громогласно заявил Алексей.- Оружие любое, на ваше усмотрение, сэр.

- Князь, ради Бога, спокойнее!

- Такой скандал!!! Вы с ума сошли, господа!

Капитана Осоргина плотным кольцом окружили друзья, насели разом. В глазах мелькал страх.

- Это же гибель, Алешка! Конец карьеры! Да что там, каторгой пахнет!..

- Не тратьте нервы, джентльмены,- Уолпол остро кольнул взглядом князя и со злой усмешкой подлил: - Он просто пьян, это часто бывает с русскими… А с вами, граф,- английский посол многозначительно поднял указательный палец на уровень бровей,- мы будем говорить в ином месте, и очень скоро. Очень!

После сих слов дипломатический корпус поспешно покинул бал. Но ядовитое семя было брошено. Шепотки и кривотолки зазмеились по Аничкову дворцу.

В игорном зале все волновались, обхаживали враз постаревшего канцлера. Ждали ответа от старика, но Николай Петрович был настолько фраппирован, что так и не смог вымолвить ни слова.

Кто-то, с лицом холодным и чужим, шепнул:

- Это конец графа…

Друзья довели Румянцева до кареты. Кусавший в бессилии губы Осоргин вызвался проводить любимого наставника, но тот категорично выдохнул:

- Завтра в двенадцать в моем дворце! - потом обнял Алексея, как сына, поцеловал в лоб и сказал с близкими слезами: - Благодарю, голубчик, благодарю. Mais notiz bien³, князь, ваша жизнь для Державы дороже, чем смерть от пули этого «джентльмена».

Глава 3

Беда не разминулась с Николаем Петровичем, не помиловала. Канцлер Александра I был ранен английской «пулей» в самое сердце. Не думал, не гадал он, что за всю свою добродетель во славу Отечества узрит под старость лет позор, услышит клевету и умоется болью душевною.

В карете было студено, но граф задыхался от жару: ду-шила обида, стягивала горло до слез, до внутренней корчи.

«Господи Святый, за что Твоя кара небесная?.. Вся жизнь, как один день, в заботах и трудах праведных на благо, и… - Румянцев смахнул слезу,- теперь я канцлер на глиняных ногах».

Взламывая тяжкие оковы случившегося, Николай Петрович не мог поверить, что лорд Уолпол, без году неделя ходивший в послах, сам на Рождественском балу рискнул бы идти ва-банк.

Хотя с истинным раскладом вещей граф в спор не лез: отношения у него с британцами были, как у линя со щукой. Он ненавидел англичан, испокон веку привыкших на чужом горбу в рай въезжать.

Верно и то, что характер у Румянцева непросто было назвать легким, да и не ударялся он в гадкое низкопоклонство пред иностранщиной: грех для россиянина смертный; прицелы у министра иностранных дел были всегда дальние, если не сказать великие.

Мыслил он под десницей царской да волей Божьей вывести Россию в самопервенствующую державу; увеличить без счету торговые компании с миллионными оборотами; завести крепкие службы и конторы по всему белу свету, да такие, что способны дела в Европах ворочать на радость Отечеству, на зависть врагу.

В этих мечтах-помыслах высоко взлетал канцлер, полет пониже давали реалии жизни. Однако и при сем «полете» строй славных дел его был красен.

Более всего Николай Петрович страдал душой за дело Российско-Американской Компании. Дело это давалось кровью немалой, но потомкам обещало урожай сказочный. Виделось поэтому Румянцеву, что истое поприще его распахивается не здесь, а там, за океаном, на новорусской земле Америки. И не случайно, растрогавшись как-то в личной беседе с американским послом Адамсом, он откровенно заявил: «Я могу сказать, что сердце мое с Америкой, и ежели б не мой возраст и болезни, право, я непременно уехал бы в сию страну».

Карета незаметно докатилась до Румянцевского дворца, что недавно отстроился на Англицкой набережной в близком соседстве с особняком Фонвизиных. Была оттепель, и лошади, вспаренные бойким ходом, никак не стояли, ровно изноровил их кто-то: скребли копытом, били взадки, дергали карету, метая из-под колес комья хлюпистой снежной каши.

Граф, насилу выбравшись из салона, едва не оскользнулся, отпустил Степана и, отряхивая шубу, брезгливо морщась на забрызганные туфли, поспешил в дом.

Николай Петрович потомства не имел - все как-то недосуг было семьей обзаводиться: груз дел государственных гнул плечи, да, видно, и стрелы Амура пролетали мимо. Словом, время для свиданий не выгадывал и «азбучные» мушки на лицах прелестных кокеток не вычитывал.

* * *

Весь окостыженный и продрогший, гневный, но при этом и потерянный, он до смерти перепугал дворецкого и прочую челядь.

Вторгшись при шубе в свой кабинет, канцлер приказал греть воду и долго после того оттаивал в кипятке.

На предложение прислуги попить перед сном индусского чаю с коньяком буркнул отказом. В парчовом халате на обнаженное тело, сердито шлепая «басурманками», Румянцев торопливо прошел в опочивальню.