Фарт

— Никаких отговорок. Малярия не малярия — жара у вас нет. Вот билеты вам и Ивану Ивановичу… Сейчас примите аспирин, к вечеру все пройдет.

Вера Михайловна промолчала. Сейчас она чувствовала одну лишь горечь, что вынуждена принять в концерте только «незримое» участие. По собственной вине, из-за собственного упрямства. Сейчас ей мучительно хотелось, чтобы Подпалова снова заговорила об ее участии в общей работе, снова начала уговаривать ее. Тогда она согласится. Пусть только Подпалова заговорит об этом. Теперь она сразу согласится. Как хорошо, что Зинаида Сергеевна еще раз решилась зайти к ней. Но Зинаида Сергеевна об ее участии в общественной работе говорить не стала и все твердила о концерте, грозя обидеться, если Соколовские не придут.

— Хорошо, придем, — сдаваясь, пообещала Вера Михайловна. — Когда вы просите, невозможно отказаться. Если бы вы были районным врачом, больничный бюллетень не легко было бы у вас получить… — Она шутила, чтобы скрыть свою растерянность.

— Вот и спасибо! Знала, что вы не откажетесь. После концерта выдам вам бюллетень.

— Ну ладно, после концерта, — улыбнулась Вера Михайловна, все еще надеясь, что Подпалова заговорит о работе.

Но Зинаида Сергеевна вручила билеты и заторопилась:

— Теперь я должна бежать. Еще раз хочу прорепетировать с аккомпаниатором вашу «Гренаду».

И тогда неожиданно для самой себя Вера Михайловна сказала:

— Зинаида Сергеевна, а что, если бы я попробовала что-нибудь взять на себя?

— Аккомпанировать? — удивленно спросила Подпалова.

Слабым голосом Вера Михайловна сказала:

— Только не аккомпанировать. Что-нибудь вообще… Что-нибудь из области женских дел.

— Вера Михайловна, милая! Вы хотите?

— Я не знаю. Я сама ничего не знаю, — беспомощно произнесла Соколовская и заплакала.

Подпалова взяла Веру Михайловну за обе руки, пожимая их и раскачивая из стороны в сторону, и улыбалась и смотрела на нее. Вера Михайловна стояла, опустив глаза, не чувствуя в своих руках силы к сопротивлению. Подпалова что-то говорила быстро и взволнованно, но Вера Михайловна не слушала ее. Не умолкая ни на минуту, Подпалова выпустила ее руки, заставила одеться и повела в завком, в штаб-квартиру женщин-общественниц.

ГЛАВА XXXVII

Публика начала собираться на концерт задолго до назначенного часа. Еще были заперты широкие остекленные двери, ведущие наверх, в фойе и клубные комнаты, а в вестибюле было уже тесно от набившейся толпы. Два мороженщика в красных рубахах, усатые и похожие друг на друга, как братья, вкатили свои тележки в вестибюль и бойко торговали мороженым. Рубахи у обоих намокли, почернели на спинах, точно усатые мороженщики не мороженое продавали, а пекли горячие пирожки. В толпе проворно шныряли мальчишки, согнувшись и выставив вперед стриженые головы, которыми они пробивали дорогу там, где взрослому человеку нельзя было пройти. Мужчины были в пиджаках и галстуках, женщины в легких нарядных платьях, но тем и другим было одинаково жарко, и жены ворчали на своих мужей за то, что те зря обещали прохладу в вестибюле. Многие знали уже о сегодняшнем рекорде в мартеновском цехе и говорили об этом.

Муравьев пробивался к лестнице, ведущей в бильярдную и ресторан. В глубине вестибюля было посвободнее, но пока он добрался до этого разреженного пространства, рубашка его намокла, как у мороженщиков.

Он столкнулся с Давыдом Савельевичем, позади него увидел высокую и черную его жену. Поговорить с ними Муравьев не успел. Их оттерли, и Мозговы потерялись в толпе. Витька Шандорин, с белой, как бумага, стриженой головой, пробивался куда-то во главе оравы мальчишек; он крикнул Муравьеву, что ресторан закрыт.

Муравьев все же спустился в подвальное помещение и, так как ресторан действительно был закрыт на уборку, отправился в бильярдную.

На бильярде он играл плохо и редко бывал здесь, но чисто мужская атмосфера, изгнанная из парикмахерских и сохранившаяся еще в бильярдных, нравилась ему, и Муравьев даже в Москве иногда заходил подышать их отравленным воздухом.

В бильярдной Дворца культуры было два стола: один — новый, с хорошим сукном и костяными шарами, другой — потрепанный, с многократно штопанным сукном и шарами разнокалиберными, каменными, облицованными в цветную пластмассовую скорлупу. С двух шаров облицовка была сбита, и черные, щербатые, как пушечные ядра, они катились с грохотом, вызывая у зрителей смех. Смеялся и Муравьев, глядя, как неожиданно скачут эти калеки, которые создавались для того, чтобы быть идеально круглыми и обладать способностью бесшумного и точного движения.

На этом столе можно было играть только в американку, так как номеров на шарах не было.

Войдя в бильярдную, Муравьев увидел за этим столом дядю Павла, играющего с каким-то толстощеким, шустрым пареньком в голубой майке и в железнодорожной фуражке, с обмотанным, как у кочегара, полотенцем вокруг шеи. У стола стояли зрители.

Дядя Павел приветливо помахал Муравьеву рукой и промазал верный шар.

— Какая пошлость! — сказал паренек в железнодорожной фуражке.

Быстро, не целясь, он ударил по шару и со звоном вогнал его в лузу.