Фараон

Он поцеловал Фульвию в нос; та тут же расслабилась, и на губах ее вновь появилась улыбка. А Клеопатре стало любопытно: неужто он сказал правду? Внезапно она ощутила укол ревности и усомнилась в глубине чувств, которые, как ей казалось, испытывал Антоний несколько минут назад, когда объектом его внимания была она, Клеопатра.

— А ты, Цезарь? — спросила Фульвия.

Цезарь не колебался ни мгновения. Он поднял руки и изобразил ладонями подобие крыльев.

— Способ особого значения не имеет. Лучшая смерть, моя дорогая, — это смерть внезапная и уместная.

Он пришел на заседание Сената один. Кальпурния, которая тем утром чувствовала себя нехорошо — ее измучили скверные сны, — упрашивала его остаться и побыть с ней. Она схватила его за край тоги, когда он уже выходил из дома, твердя, что небеса сегодня выглядят зловеще и предвещают дурное, что ему не следует сегодня выходить под открытое небо, пока не появится солнце. Но Цезарь не хотел давать своим противникам еще один повод порицать его. Они не преминут истолковать его отсутствие как свидетельство того, что он считает себя настолько могущественным и великим, что ему уже не обязательно бывать на заседаниях Сената.

Ему нельзя колебаться. Он слишком близок к цели. Он вот-вот покинет Рим во славе, возглавив величайшую армию, равной которой еще не бывало. Это будет долгий поход, но когда он завершится, никто уже не сможет ни в чем упрекнуть Цезаря.

Его сторонники откопали в древних Сивиллиных книгах строку, гласящую, что парфян может победить лишь царь. И потому Сенат постановил, что Цезарь может именоваться царем до тех пор, пока находится за пределами Рима.

Это был первый из цепочки шагов, ведущих его к высотам, которых намеревался достичь Цезарь.

Однако тем утром он чувствовал себя уставшим, как будто ночной сон не омыл его своей освежающей росой. Прогнать усталость не удавалось, и это ощущение было для него странным. Он уже давно плохо спал по ночам. Всякий раз, когда он закрывал глаза и погружался в сон, он оказывался где-то в неведомом месте, и она уже была там, и расспрашивала о его планах, и интересовалась, уверен ли он, что готовился достаточно долго и хорошо. «Конечно, я уверен», — всегда отвечал он, глядя в ее глубокие синие глаза, пока от ее силы у него не начинала кружиться голова.

Она была той самой женщиной, которую все они искали, женщиной, воплощающей в себе саму красоту, саму силу, саму жизнь. Все исходило от нее, и она навещала его каждую ночь. Любовь всей его жизни.

Цезарь подумал о дурацкой тревоге Кальпурнии. Что значит хмурое небо, когда с ним — вечное солнечное сияние самой Венеры?

По дороге к залу совещаний он прошел мимо Антония; тот с головой ушел в бурный спор с Брутом Альбином, чрезвычайно велеречивым типом. Цезарь не знал, как лучше поступить: то ли оставить Антония и дальше разглагольствовать с этим занудой Альбином (ведь иначе Альбин притащится в Сенат, заведет очередную обличительную речь и опять испортит весь день), то ли перебить Альбина и избавить Антония от утомительной обязанности выслушивать его. Цезарь избрал путь наименьшего сопротивления: он просто помахал Антонию рукой и пошел дальше.

Он вошел в курию Помпея, расположенную по соседству с театром. Сенат потребовал, чтобы сегодня заседание проходило здесь. Интересно, они усмотрели в этом нечто символичное? Неужто ему опять придется сидеть и выслушивать длительные проповеди о необходимости возродить Республику, пересыпанные бесконечными обращениями к памяти Помпея и тем древним ценностям, которые тот защищал?

Республика мертва, в точности как и бедолага Помпей, и никакое словоблудие стариков, погрязших в самообмане, не вернет ее обратно. Ни при их жизни, ни при жизни Цезаря.

Статуя Помпея — высокая и исполненная достоинства, каким был он сам, — возвышалась на своем пьедестале, как будто желая поприветствовать Цезаря. Цезарь вскинул правую руку, здороваясь со старым другом; ему вспомнились счастливые времена, когда Юлия была рядом с ними и они с Помпеем верили, что их счастье и их союз вечны.

Когда Цезарь вошел, сенаторы встали, тут же окружив его, и, не теряя времени, принялись излагать свои ходатайства. Тиллий Цимбер, чей брат находился в ссылке, всучил Цезарю письменную просьбу о его возвращении, сопровождая все это устными доводами и пытаясь воззвать к прославленному милосердию Цезаря. Прочие тоже толпились вокруг, выкрикивая свои требования, так что голос Цимбера потонул в общем гуле.

— Потише! — раздраженно воскликнул Цезарь. У него звенело в ушах, и это было нестерпимо. Он обхватил голову руками. — Не сегодня!

Он хотел сейчас лишь одного — чтобы они ушли. У него закружилась голова, и Цезарь не знал, то ли это свидетельство приближения приступа, то ли просто из-за того, что он, стремясь поскорее убраться прочь от зловещего паясничанья Кальпурнии, забыл позавтракать.