Фараон

Два жреца развязали козла. Низкое, горловое блеяние сделалось громче, и толпа принялась передразнивать его, совершенно заглушив несчастное животное.

— Бе-е-е, бе-е-е, бе-е-е! — вопили они, словно издеваясь над козлом.

Верховный жрец — во всяком случае, Клеопатра предположила, что это именно верховный жрец, поскольку головным убором ему служила козья голова, — простер руки к толпе, требуя тишины. Когда присутствующие стихли, он принялся молиться.

— Инуй, дающий плодовитость мужчинам и женщинам могучего Рима, прими наше подношение и услышь наши мольбы. Прими почести, что мы возносим тебе в этот день каждый год, со времен незапамятных. Сделай в этот день так, чтобы каждый римлянин обрел свою ниспосланную богами мужскую силу и чтобы каждая римлянка, принявшая в себя семя, сделалась матерью. Во славу божества и во славу Рима!

Толпа принялась скандировать имя бога; слоги раскатывались по Форуму, словно барабанная дробь, и отдавались эхом. Один из жрецов ухватил козла за задние ноги, а второй перерезал животному горло, так чтобы кровь потекла в серебряную чашу, стоявшую у ног Цезаря. Цезарю, возвышавшемуся над жрецами на несколько футов, пришлось подобрать свои длинные ноги, чтобы кровь не забрызгала тогу.

В дружное скандирование вдруг ворвались новые крики, такие громкие, что Клеопатра испугалась — уж не вспыхнул ли мятеж. Сердце ее забилось быстрее. Цезарь сидел на троне — один, совершенно беззащитный. Первым ее побуждением было выскочить из ложи и заслонить его своим телом. Но Цезарь улыбался и, похоже, не видел в происходящем никакой угрозы для себя. Клеопатра вцепилась в руку Аммония; старый грек погладил ее по руке и указал на северную сторону Форума.

Два ряда мужчин в набедренных повязках мчались по Священной улице; они приближались к Форуму, выкликая имя божества и размахивая плетьми из козлиных шкур. Должно быть, участников для этой церемонии отбирали среди тех, в ком сильно выражено мужское начало, ибо все они были молоды, стройны и подтянуты, словно атлеты-олимпийцы, — но в них не видно было присущего олимпийцам внутреннего достоинства. Клеопатре показалось, что они пьяны — так они гикали и улюлюкали при виде любой оказавшейся рядом с ними женщины, и так азартно хлестали ее плетьми.

А женщины даже не пытались увернуться — напротив, они тянули руки к бегущим и дрались друг с дружкой за возможность получить удар. Некоторые из мужчин били не по протянутым рукам, а по телу, стараясь попасть по самым чувствительным местам, но похоже было, будто женщины ничуть против этого не возражают. Они безоглядно подставлялись под удары — и не только простолюдинки, но и женщины из самых знатных римских семейств.

Клеопатра разглядела в первых рядах Порцию и ее сестру Юнию Теренцию; они тоже простирали свои белые руки и радостно смеялись под плетьми.

— Что все это значит? — спросила Клеопатра.

— Они верят, что это сделает их плодовитыми, — пояснил Аммоний. — Каждый год после празднества по городу расходятся удивительные истории о забеременевших женщинах, даже таких, которые давно уже вышли из детородного возраста. А если женщина уже носит ребенка, то бичевание якобы обещает ей быстрое и легкое разрешение от бремени.

— В таком случае поразительно, что Кальпурния не кидается под плети, — заметила Клеопатра.

Но Кальпурния по-прежнему сидела на своем месте, справа от трона Цезаря, окруженная своими ровесницами, которые уже не участвовали в обряде.

Исполнив ритуал, мужчины один за другим проходили перед Цезарем и приветствовали его, а тот отвечал, вскидывая руку — все более царственным жестом.

Лишь один бегун не имел при себе плети — самый старший из них. Это был Антоний. Он был тяжелее прочих, шире в груди и бедрах, даже можно сказать — мясистее. Прочие участники были юношами, которые только превращались в мужчин, в то время как Антоний уже перешагнул этот порог и был мужчиной до мозга костей; во всяком случае, так подумалось следившей за ним Клеопатре.

Антоний держал в руках белую корону, увитую листьями лавра, царскую диадему. Он вскинул корону над головой, так чтобы ее увидели все, как будто намеревался продать ее толпе. А затем преклонил колени перед Цезарем, эффектно склонил голову и протянул корону ему.

Внезапно воцарилась мертвая тишина; сделалось настолько же тихо, насколько перед этим было шумно. Клеопатра затаила дыхание. Это было то самое испытание, которое они так тщательно спланировали. Цезарь должен был отвергнуть корону в присутствии всего Рима. Но если большинство народа примется возмущаться и подбадривать его, он ее примет — тоже у всех на глазах, чтобы это видели все. Он не станет этого делать втихую, в результате какого-нибудь заговора, который его враги смогут потом осуждать и оспаривать.

Клеопатра поддерживала этот план.

«Если Рим — Республика и если подавляющее большинство граждан Республики желает, чтобы ты стал царем, значит, ты должен исполнить общее желание», — сказала она.