Фамильный склеп

С тех пор я посещал гробницу каждую ночь; лучше не вспоминать, что я там видел, слышал и делал. Моя речь, всегда восприимчивая к внешним влияниям, первая подверглась изменениям; и вскоре стал заметен мой неожиданно приобретенный архаизм в манере выражаться. Позднее в моем поведении появилась странная наглость и дерзость, я бессознательно приобрел манеру держать себя, как светский человек, несмотря на то, что всю жизнь провел в уединении. Прежде молчаливый, я стал болтливым, разглагольствуя с непринужденным изяществом Честерфилда[2] или безбожным цинизмом Рочестера[3]. Я проявлял своеобразную эрудицию, абсолютно не связанную с теми отвлеченными монашескими штудиями, в которые был погружен в юности; я покрывал форзацы моих книг легкими импровизированными эпиграммами, содержащими в себе намеки на Гея[4], Прайора[5] и самых веселых из классических остряков и рифмоплетов. Однажды утром за завтраком я едва не навлек на себя неприятности, продекламировав явно нетрезвым голосом излияния загулявшего весельчака и поэта восемнадцатого века, невинную шалость времен короля Георга, никогда прежде не записанную в книге. Это звучало примерно так:

Сюда, мои парни, нальем в кружки пива,
И выпьем за то, что мы все еще живы;
Кладите в тарелки говядины горы.
Ведь мясо и эль утешают нам взоры:
Наполним бокалы,
Ведь жизнь быстротечна;
Когда ты умрешь, то не выпьешь уж вечно!
У Анакреона[6]был нос очень красен,
Но что за беда в том, коль день твой прекрасен?
Проклятье! Уж лучше быть красным в трактире.
Чем белым как снег — и полгода в могиле!
Так, Бетти, милашка,
Целуй меня чаще;
В аду нет красотки милее и слаще!
Хоть Гарри старается прямо держаться,
Но скоро он ляжет под стол отсыпаться,
Наполним же кубки и пустим по кругу —
Под стол — не под землю! — мы скажем друг другу.
Шутите ж и смейтесь,
Стакан осушая;
Шесть футов земли — эго тяжесть большая.
Вот дьявол! Идти я уже не способен,
И проклят я будь, коль к беседе я годен!
Хозяин, портшез пусть доставят к подъезду;
Вернусь я домой, ведь супруга в отъезде!
Так дайте мне руку;
Я встать не могу,
Но весел, пока в этом мире живу!

Примерно в это время у меня появился мой нынешний страх перед огнем и грозами. Раньше я был безразличен к таким вещам, теперь же меня охватывал невыразимый ужас перед ними; и я прятался во внутренних закутках дома всякий раз, когда небеса грозили электрическим разрядом. Моим любимым убежищем в течение дня был разрушенный подвал в сгоревшем особняке, и в мыслях я рисовал строение таким, каким оно было в свои лучшие времена. Как-то раз я напугал одного поселянина, уверенно приведя его к неглубокому полуподвалу, о существовании которого я, казалось, знал, несмотря на то, что он был незаметен и забыт много лет назад.

Наконец случилось то, чего я давно боялся. Мои родители, встревоженные изменившимися манерами и внешним обликом своего единственного сына, постарались установить незаметное наблюдение за моими передвижениями, что грозило закончиться несчастьем. Я никому не говорил о посещениях гробницы, с детства охраняя с религиозным рвением свои тайные намерения; но теперь я был вынужден соблюдать осторожность, пробираясь по лабиринтам лесистой лощины, чтобы избавиться от возможного преследователя. Ключ от склепа я хранил на шнурке на шее, и о его существовании было известно только мне. Я никогда не выносил из склепа ни одну из вещей, которые находил в его стенах.