Факультет чудаков

Немногие вещи, стоявшие в канцелярии, не заинтересовали Уткина. Комендант тоже не заинтересовал Уткина, и он собрался уходить. Но Уткин заинтересовал коменданта: маленькое совершенно круглое лицо, узенькие глазки, короткий плоский нос. Его фамилия к нему подходила как нельзя лучше. В самом деле, он походил на утку. Только не на всамделишную, а на игрушечную, каких мастерят вятские кустари. Комендант, очевидно, был родом из Вятки — Уткин ему понравился.

— Ты комсомолец? — сказал комендант. — Отлично. Ты нам нужен.

Он угостил Уткина папироской. Они поднялись в пятый этаж. Комендант помогал поднимать корзину.

— Здесь, — открыв дверь, сказал комендант, — ты будешь жить.

Уткин растерялся. Вместо комнаты ему предлагали зал пустующий и темный, где стены казались далекими, как горизонт. Он поставил корзину и побежал осматривать город.

* * *

Держа, словно ружье, половую щетку, сторож никого не пускал. Рыжебородый как царь, он стоял, заслонив дверь актового зала. Студенты в одинаковых фуражках (у них были одинаковые лица) лезли на него. На груди сторожа висело, прикрепленное к медной пуговице, объявление.

— Не пущу, — повторял сторож. — Никого не пущу. Господин проректор строжающе воспретил.

Он медленно поворачивался. Вместе с ним поворачивалась его суконная грудь. Поворачивалось объявление. Поворачивалась медная пуговица. Вместе с пуговицей поворачивался свет, осколки коридора, осколки лиц.

Поворачивалась толпа.

— Вы задерживаете сходку.

— Не пущу, господа, никак не пущу. Господин проректор строжающе воспретил.

— Но у нас сходка. Поймите.

— Не пущу, господа, никак не пущу.

Блистая лысинами, сверкая новыми ботинками, прошли два профессора. Казалось, они уносили с собой свет. Стало темнее. Толпа раздвинулась. Показался Лузин.

— Мы вас ждем. Он не хочет открывать.

Сторож с отчаянием сорвал с себя объявление и протянул Лузину.

— «Господа, — прочел вслух Лузин, — колонны актового зала не ремонтировались в течение последнего десятилетия. Возможен обвал потолка. Проректор».

Лоб сторожа таял. Пот капал ему на грудь, как слезы.

— Не пущу, — повторял он, — не могу пустить.

Лузин возвратил ему объявление. Он взял его под руку и отвел его в сторону.

— Скажите проректору: мы приглашаем его на сходку. Мы сделаем так, что потолок обвалится на нас, не задев его.

Он подмигнул сторожу. Тот трусливо захохотал, оглядываясь по сторонам и прикрывая рот ладонью. Он раскрыл дверь. Поток студентов хлынул в актовый зал.

* * *

Семь студентов свернули с проспекта 25-го Октября на Лиговку. Горели фонари.

Они прошли через тень, отбрасываемую башней Октябрьского вокзала. Из водосточных труб с шумом падала вода, заливая тротуары. На земле, на каменных плитах, в лужах валялись пьяные. Пьяные хрюкали.

— Нигде, нигде нет такого безобразия. В Западной Европе…

— Вы находитесь не в Западной Европе…

— Вот именно, Крапивин. Вы угадали. Мы находимся не в Западной Европе.

— Дальше?

— В университетских городах Западной Европы имеются публичные дома, прекрасно приспособленные для нужд студенчества. Там нет…

— Друзья, простите мне мои печальные мысли. Нас ждут, возможно, мегеры. Прекрасные мегеры ждут нас. Они предложат нам свои объятия. Полтинник штука. Поцелуями мы будем исчислять содержимое наших кошельков. Гривенник — поцелуй. Нас ждут мегеры. Не придется ли нам, друзья, завязывать себе глаза во время удовольствия? Все ли захватили с собой носовые платки?

— Все.

Проститутки вышли к ним навстречу. Растрепанные (как после сна), полупьяные, небрежно одетые, одинаковые (отличаясь только носами), они остановились. Одна из них отделилась. Подошла к студентам.

— Сорок, — сказал она и, согнув жирную свою спину, не спеша принялась чесать ногу, толстую как полено.

«В Западной…» — подумал студент, любивший говорить о Западной Европе.

Их окружали дома, фонари, тени. Дома, представлялось, столпились вокруг, как любопытные. Дома напирали.

— У меня на сердце стужа, — напевал студент, который предлагал завязывать глаза. — У меня на сердце… У меня на сердце стужа.

— Сорок, — постепенно выпрямляясь, повторила толстая проститутка. — Сорок, мы не возьмем с вас больше. Сами понимаем: скубенты.

— Тридцать, — рядился Крапивин, — тридцать. Больше ни «лимона».

* * *

Дома состояли из одних глухих стен. Очевидно, все окна выходили во двор.

Здесь нельзя было отличить тротуар от мостовой, улица напоминала болото.

Они шли под ручку, осторожно обходя лужи. Он молчал, бессмысленно наблюдая свои ноги, месившие грязь. «О чем я могу с ней говорить».

При свете одинокого фонаря ему все-таки удалось разглядеть её лицо: узкое, с большими глазами.

Вышли на площадь. Трамвайный столб. Огни. Извозчики.

Стоял милиционер, сонно прислонившись к церковной ограде.

Тогда они испуганно повернули назад. Он ускорял шаги, волоча ее за собой. Они почти бежали.

— В таком случае, — сказала она, — пойдем ко мне. Я тут близко. Озяб, миленький? Меня зовут Клеопатра.

«Какое египетское, — подумал он, — имя». Они вошли в калитку полуразвалившегося дома, поднялись в третий этаж.