Факультет чудаков

— Царство небесное, значит, Байбакову. Все хотел, бедняга, со своим вонючим делом в купцы залезть, ан, шалишь, бог-то раньше прибрал.

Так говорил за барьером коммерции советник Жербин.

Монферан вопросительно и тревожно взглянул на секретаря, в самом голосе Жербина почуяв что-то недоброе. Секретарь перевел по возможности дословно.

— Как? — грозно вскричал архитектор, почувствовав вдруг, что отчаянно струсил. — Подрядчик Байбаков умер?!

Жербин приблизился с печальной ухмылкой:

— Закопали, ну, стало быть, царство небесное, бог прибрал.

Хитрый Жербин легко разгадал причины смятения главного архитектора и сейчас скромно ждал растерянных его вопросов.

Монферан в это время мучительно думал: «Какая оплошность! Какая оплошность! Велел зарыть в известь состоятельного человека, подрядчика, патриота… Если даже не вспомнится никому, что он был не совсем еще мертв… все равно, может разыграться скандал, — его родные потребуют выдать им тело. Разумеется, я распоряжусь сейчас же отрыть его, но все равно плохо… Ах, черт возьми… что я наделал!»

Но вслед затем господин Монферан взял себя в руки и настолько успешно справился, что мог здесь же без замедления сказать Жербину несколько ловких фраз, укоряюще-льстивых:

— От вас я не ожидал этого, господин Жербин. Мы с вами давно знаем друг друга, почему вы не предупредили меня, будучи сами на месте этих злосчастных событий?

Переводчик стеснительно перевел. Жербин виновато улыбнулся и поклонился. Он торжествующе подумал про себя: «Ну, посадил я тебя в лужу, приятель! Это для тебя хуже ямы! Ай да я! Авось, пригодится», — и сказал вслух почтительно:

— Полно, господин Монферан, ошибки бывают во всяком деле. Вы проводили чрезвычайные меры по поручению правительства, так сказать, государства. Здесь тоже неизбежны ошибки, но они всецело оправдываются высокой целью.

Сказав это, Жербин поклонился и отошел в сторону. Так возвеличился честолюбец, и не только в сравнении с закопанным конкурентом, но и над самим начальником.

ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Майским утром 1836 года конторщик господина Челищева, подведя итог за прошлый месяц, аккуратно присыпал песочком чернильные цифры и поглядел на часы: было без пяти минут десять. Вчера вечером, ложась спать, он решил, что, закончивши утром ведомость, он пойдет ровно в десять часов к Павлу Сергеевичу и заявит ему свою просьбу. До назначенного срока осталось всего пять минут. Он сел поудобнее, чтобы еще раз собраться с мыслями.

Ровно в десять часов Василий Иванович постучался в дверь кабинета.

— Апрельская ведомость, а также отдельный расход по ремонту амбара в текущем мае подсчитаны, — доложил он Павлу Сергеевичу.

— Хорошо, можешь идти, — ответил Павел Сергеевич. — А впрочем, мой друг, — Павел Сергеевич оторвал глаза от образчиков полотна, лежащих перед ним на столе, — обожди здесь с минуту. Я хочу сделать тебе весенний подарок.

— Я только что намеревался просить вас о том же, — спокойно ответил Василий Иванович. Павел Сергеевич нахмурился, на лице его ясно изобразилось желание наложить ординарный штраф за дерзость, но изобразилось также и некоторое удивление — и далее проглянуло любопытство.

— Что такое, мой друг? — оказал он с холодностью.

— Разрешите мне испросить у вас позволения выехать в Петербург на один год, или в крайности на полгода, — сказал Василий Иванович.

— Как! — сказал Павел Сергеевич, вовсе нахмурясь. — Ты все о том же?

— Да, я прошу вас о том, о чем просил ежегодно и в чем вы регулярно отказывали.

— Откажу и нынче, — желчно сказал Павел Сергеевич.

— Я смею думать, что нынче вы не откажете, — неожиданно возразил конторщик и улыбнулся.

Улыбнувшись, он стал похожим на прежнего Базиля, лицо его выиграло в миловидности. Впрочем, оба они, и Павел Сергеевич и его конторщик, были чрезвычайно моложавы, они мало изменились внешне за прошедшие десять лет. Оба остались стройны и изящны, как юноши, хотя одному успело исполниться тридцать два года, другому перевалило за пятьдесят.

Как бы желал высказать в этот момент свою статность, Павел Сергеевич встал из-за стола и жестко выпрямился. Это обозначало гнев. Василий Иванович побледнел, что обозначало отнюдь не боязнь, а скорее напряженную, страстную решимость. Затем он сказал весьма деловитым тоном:

— Павел Сергеевич, ваши родственники опять учинили подвох на закупке. Убыток для вас будет простираться до тридцати тысяч рублей ассигнациями, если подвох этот не обезвредить заблаговременно.

Павел Сергеевич встрепенулся.

— Сделай все, что нужно, чтобы обезвредить, — сказал он строго.

— Разумеется, — ответил Василий Иванович, — но сделаю не раньше, чем вы дадите слово, что беспрепятственно отпустите меня в Петербург.

— Требование? Ко мне? Это бунт! — вскричал Павел Сергеевич, скорее изумившись, чем в гневе.