Факап

— У любой девочки из хорошей космофлотской семьи, — продолжал Сикорски, — есть дежурная байка. Про то, как она отшила парвеню из интерната. У Лены тоже есть такая байка. Хотя повод я ей дал.

— Да, я помню, — сказала Лена. — Особенно букет чёрных роз в янтарине. Кто вам сказал, что жёлтое с чёрным — это изысканно?

— О, наша Лена подала голос! — обрадовался Горбовский. — Гена, хочу твоего мнения. Как она сейчас построила свою психологическую защиту? Что думаешь?

— Гм, — Комов почесал нос. — Я в этом не силён… Но думаю так. Насчёт Вандерхузе — сказала себе, что не верит ни одному нашему слову. Кстати правильно: зачем нам верить? Насчёт ног — догадалась насчёт лаксианского ключа. Сказала себе, что Горбовский с ней поиграется и отпустит. Страх боли и смерти подавляет мыслью «не могут же они». Минут через пять до неё дойдёт, что могут. Тогда включит гордость, наверное. Или всё-таки начнёт думать.

— Неплохой анализ. А что думает наш проницательный Валентин Петрович? Ау, Валентин Петрович! Я вас не слышу!

— Я, м-м-м-м… — Валентин Петрович собрался с духом. Духа не хватило.

— Вы, м-м-м-м, полагаете, что я — отвратительный, гадкий тип. Мучающий вашу племянницу. Что очень гармонирует с моим реноме слащавого добряка и тайного интригана. Как это в мемуаре? «Репутация великого гуманиста, которую он себе долго и целенаправленно создавал». Такой, знаете ли, образ из сериала. Но, видите ли в чём уязвимость вашей гипотезы… — старик щёлкнул пальцами, подбирая слова. — Это слишком накладно: корчить из себя то, чем ты не являешься. Гораздо проще изображать то, что ты есть. Как Пиц Шестой из того же мемуара. Который изображал из себя истерика и самодура, потому что в нём это было. Он, конечно, мог это контролировать. А мог и сыграть. А мог и в самом деле дать себе волю… Так вот, нет. Я не комический добряк, но к людям я отношусь хорошо. И не делаю лишнего зла. В моём положении это почти аскеза. Так вот, постройте другую гипотезу. Исходя из предположения, что всем мои последние действия… даже возмутившие вас… были рациональны и имели смысл. Итак, задача. Зачем я говорил Лене неприятные вещи, лишил её ног и позволил узнать, что её муж был к ней приставлен для слежки? Кстати, слежки за кем? Руди?

— Представить пофамильный список? — поинтересовался Сикорски.

— Пофамильный не надо. Я так понимаю, старые семьи?

— Иногда, — сказал Сикорски, — нужно знать настроения в этих кругах. Меня в этой среде воспринимают не вполне адекватно. За мной нет трёх поколений космофлотовских начальников. Я из интерната. И всего в жизни добился сам.

— Если бы вы меньше об этом думали, — не удержалась Завадская, — это было бы не так заметно. Яша тоже интернатский, и к нему относятся нормально.

— Ты знаешь, Лена, как я дорожу твоим мнением, — покачал головой Руди. — Так что отнесём львиную долю успеха нашего общего друга на счёт его обаяния. А оставшиеся — спишем на другие обстоятельства. Например, на множество мелких услуг, которые он оказывал известным коллекционерам.

— Мелких услуг? — Лена демонстративно хмыкнула.

— Хорошо, крупных. А также близость к Комову, а также другие возможности. Дядя Яша не только хорошо воспитан, но и практически полезен. Наша космофлотовская аристократия умеет ценить полезных людей. Особенно если они не претендуют на что-то большее, — Руди развёл руками. Пиджак опять не упал.

— Руди, — вступил Комов. — Как у тебя на плече держится эта штука? Там что, магнит? Силовое поле?

— Резинка, Гена. Самая обычная резинка, — усмехнулся Сикорски. Цепляется за пуговицу на плече. С другой стороны липучка. Сам придумал. Я вообще люблю резинки. Они очень удобны для разных целей. А когда больше не нужны — легко рвутся.

Тихо прозвенела приёмная камера Линии. Григорянц ловко извлёк поднос с тёмной бутылкой и пузатыми бокалами.

— Мне лёд, — попросил Комов.

— Варварство, — сказал Сикорски. — Дикарство.

— А мне вот, — заметил Леонид Андреевич, — тоже нравится со льдом. Особенно с розовым, который с Гугона. Но «Алголь» с ним несовместим. Так что давайте в классической манере. Разливайте, Арам Самвелович. Валентин Петрович, вы ведь не откажетесь?

Завадский втянул голову в плечи.

— Ну… то есть как… я вообще-то не очень… спиртное… но если вы так н-настаиваете…

— Никоим образом не настаиваю, но настоятельно рекомендую, — голос Горбовского налился ласковой напористостью радушного хозяина. — Коньяк очень мягкий. Как раз для вас.

— П-пожалуй, попробую, — решился архивариус.

Григорянц ловко передал бокалы. Завадский отпил чуть-чуть и поставил бокал на подлокотник.

— Отличный коньяк, — констатировал Славин. — Дяде Яше понравился бы.

— Вы совсем не пьёте, — упрекнул Горбовский Валентина Петровича. — Сделайте хотя бы глоток.

Архивариус послушался. Коньяк обжёг рот. Потом — горло.

— Ну вот видите? Хороший коньяк — это хороший коньяк. А вы мне должны ответ на вопрос. Зачем сейчас Лена сидит здесь и страдает? Ещё раз: ищите рациональную причину. Если ответите правильно, я её отпущу, — пообещал Горбовский.

— Ну… я не знаю… Психологический тест-проба? — предположил архивариус.