Фадеев

Но трагическую сущность «Тихого Дона» Фадеев не понял до конца. Тому виной скорее всего разность манер, взглядов на жизнь. Фадееву хотелось, чтобы обязательно произошло «перерождение» Григория Мелехова и тот, вступив в Красную Армию, обрел покой и веру. Шолохову такая концовка представлялась неестественной, он не видел в ней смысла: его герою определена участь вечного искателя правды.

Фадеев не был и среди тех, кто поддержал Шолохова в тяжкой ситуации, когда встал вопрос о том, печатать или не печатать третью книгу «Тихого Дона» о вешенском восстании против Советской власти.

Фадеев, не склонный к компромиссам, здесь попытался выступить в качестве «дипломата» по принципу «и вашим, и нашим». Роман должен был печататься в журнале «Октябрь». Фадеев прочитал первоначальный вариант рукописи и не согласился с мнением ортодоксов «Октября», начисто отвергнувших самую «мятежную» часть произведения. Как друг Шолохова и как руководитель РАПП, он решил протянуть руку помощи Михаилу Александровичу. Он послал в Вешенскую пространное письмо, в котором просил внести поправки в рукопись, чтобы спасти ее для читателя. Письмо это состояло из девятнадцати пунктов. К сожалению, оно не сохранилось, так как судьба всего архива Шолохова до сих пор неизвестна.

Позиция Фадеева и обозначила трещину в их дружбе. Шолохов обиделся и высказал эту обиду в письме к А. М. Горькому. Идти на какие-либо уступки издателям, «смягчать» углы, как советовал Фадеев, автор «Тихого Дона» решительно не хотел. После вмешательства А. М. Горького, а затем И. В. Сталина роман был опубликован.

Многим и прежде всего Шолохову показалось странным поведение Фадеева во время присуждения М. А. Шолохову Сталинской премии первой степени за роман «Тихий Дон». «Я единственный, кто голосовал против», — сказал он Шолохову. «Почему, не понимаю», — удивился тогда Михаил Александрович и после не мог найти этому факту объяснения.

…Написав «Молодую гвардию», Фадеев тут же засел за окончание романа «Последний из удэге». Нет же! Его, как гвоздь, выдернули из писательского уединения. Ответственное партийное поручение! Вот как это оценивалось тогда. Единственное, что облегчало его душу, так это то, что писатели на своем пленуме единогласно избрали его своим «руководителем». Его любили. Его прямоту, честность ценили друзья и противники. Они видели, если он ошибался, то никогда не перекладывал свои ошибки на других. Никогда не уходил от ответственности. Он был человеком долга — вот и все его властолюбие. Разве не хотел он наполнить жизнь писательского Союза духом творчества?! Сколько невосполнимого — сил и времени — ушло на это. Может быть, где-то и напрасных усилий.

Когда-то молодой Шолохов писал молодому Фадееву: «Завидую тебе, ведь ни одно ослиное копыто тебя не лягнуло». Оказалось, ослиные копыта «лягали» не только автора «Тихого Дона». В послевоенные годы критиковать Фадеева стало чуть ли не нормой каждого писательского заседания. Фадеев почти никогда не обижался. Он считал, что это и есть форма демократизма. Но, когда читаешь отчеты этих заседаний, видишь, какой порой уныло-педсоветовской, тупо проработочной была эта критика. Когда же он видел, что его пытаются обстругать, засушить, сделать исполнительным регулировщиком шумного литературного движения, вся его бунтарская, талантливая натура восставала, он выходил на трибуну и, будто после взрыва гранаты, от этих воинствующих назиданий оставались лишь дым и клочья.

Он был храбрым человеком. К. М. Симонов рассказал о том, как Сталин предложил повысить уровень премии одной модной в то время писательнице. Литературные премии были тогда трех степеней, первая — самая престижная, высшая. Предлагалось дать ей премию «третьей степени». Сталин настаивал на второй. Фадеев возражал с максимально доступной в этой специфической ситуации настойчивостью. Сталин повторил свои доводы и спросил: «Так какую же премию все-таки дадим?» — «Воля ваша, — угрюмо сказал Фадеев, — но пишет она плохо».

Так было не один раз.

Фадеев завидовал своему другу М. А. Шолохову. Считал, что он живет так, как нужно, и там, где нужно, — на своей родине. И его жену, станичную учительницу Марию Петровну, устраивает такая жизнь. А он обречен обитать в пределах Москва — Переделкино. У него хорошая жена, но она знаменитая актриса.

Он говорил совсем по-молодому:

«Очевидно, надо иногда плюнуть на все обжитое и, взяв котомку за плечи, выражаясь фигурально, а может быть и буквально, пойти в «люди». Надо бы, но он так и не сумел вырваться из «верховного руководящего города».

В то же время его радовало, когда Шолохов называл его «коренным москвичом». Он любил Москву Сокольников, Переделкина, он был своим человеком на многих заводах и в театрах, в детских домах, которым помогал, отчисляя деньги с гонораров, в библиотеках и клубах. На улицах его узнавали сразу же, как будто Москва не миллионный город.

«Властолюбивый генсек»?! Но тот же Шолохов в свое время наотрез отказался «от этой власти».