Фабиан Риск

– А вот это ты сделаешь в самую последнюю очередь. Пусть они этим занимаются. Я просто хотел, чтобы ты был в курсе. И если ты еще не поставил в известность начальника штаба, то сделай это, чтобы она могла разработать план того, как поступать в случае утечки.

– Поступать? Ты хочешь сказать, уйти в отставку, пока не будет вовлечена вся партия. Хотя вряд ли и это поможет.

– Давай не будем забегать так далеко вперед. Все еще есть шанс…

– Херман, ты, как и я, так же хорошо знаешь, что рано или поздно это будет красоваться на каждой газетной афише. И когда это произойдет, все, что я сделал для этой страны, полетит к черту. Печально, но факт. Мне надо заканчивать.

– Я позвоню, если выяснится что-то еще.

– Хорошо. Да, кстати… Спасибо тебе.

– Не за что.

Разговор прекратился, звуковой файл закончился. Фабиан снял наушники и попытался понять, о чем они говорили. Произошла утечка, это ясно. Что-то выставляло Гримоса в таком свете, что могло свалить не только его, но и все правительство. И буквально через минуту после этого разговора он позвонил в израильское посольство. Это то, что Эдельман советовал ему не делать?

Десять лет назад у самого Эдельмана были тесные контакты с посольством, больше Фабиан ничего не знал. Особенно первые годы после смерти жены, когда он всерьез обдумывал переезд в Израиль. Утечка исходила от израильского посольства? Они могут иметь отношение к убийству, совершенному спустя несколько часов? И кто такой Гидон Хасс? Фабиан ничего не понимал, кроме того, что Херман Эдельман, его собственный начальник, явно знал гораздо больше, чем хотел создать видимость.

– Вот мы и приехали, – сказал водитель и затормозил на улице Фатбургсгатан у его подъезда.

Фабиан потянулся за бумажником, но сдержался и взглянул на квартиру и темные окна. Он должен чувствовать усталость и одно лишь желание доползти до кровати и закрыть глаза. Последние двое суток казались целой неделей. К тому же он выпил. Но не играет никакой роли. Водитель ошибся.

Они вовсе не приехали.

67

Софи Леандер ни на секунду не сомневалась, что ее пришли спасать, хотя уже давно смирилась с тем, что шансы выжить равны нулю. Она была уверена, что ее нашла полиция, и вопреки всему в вечном ожидании был смысл, и поэтому в ней поддерживали жизнь.

Но она ошиблась. Чудовищно ошиблась.

Полиция нашла не ее. Может, это вообще была не полиция. Софи больно прикусила себе губу, чтобы остановить мысли, которые непрерывно крутились в ее голове в попытках понять. Но она понимала только то, что ее последняя надежда выжить рухнула. Наивная вера, которую она на самом деле не решалась воспринимать всерьез. Вера в то, что, может быть, не все еще кончилось. В то, что когда-нибудь она еще почувствует тепло солнечных лучей на лице. Идеально выверенный вкус по-настоящему хорошей чашки кофе. Защищенность в крепких объятиях своего мужа.

Теперь она знала лучше.

Это знание причиняло ей нестерпимую боль. Словно ее мягким тканям нанесли большую, глубокую рану, которая только начала заживать, как ее опять вскрыли. И хотя Софи все время прекрасно знала, чем все кончится, в глубине души она не могла перестать верить и надеяться. Она всегда была верующей, но только сейчас по-настоящему поняла, почему религия имеет такое распространение. Почему никогда не получится лишить ее людей. Какие бы сильные аргументы ни приводились, как бы это ни противоречило логике, верующий человек никогда не откажется от своих убеждений. Боль просто-напросто была слишком сильной.

Софи бросало из одной крайности в другую – от веры в прекрасное будущее, где все в конечном итоге образуется, до стремления стать ничем, сгнить и угостить червей сытным ужином. Обе альтернативы прельщали. Может быть, в основном из-за того, что самое худшее происходит сейчас.

Необходимо что-то предпринять. К чему это приведет, не так важно. Так больше продолжаться не может. Но что она может сделать? Она слышала о людях, способных поднимать машины ради спасения своих детей, в первую очередь о женщинах, у которых от отчаяния в кровь поступало столько адреналина, что у них появлялись практически суперсилы. Но у нее не было ни ребенка, ни машины, которая могла задавить его насмерть. У нее было только отчаяние, но, с другой стороны, этого отчаяния было хоть отбавляй.