Эзотерический мир. Семантика сакрального текста

ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА (Даниил Андреев. «Роза Мира»)

Ты осужден. Молись. Ночь беспросветна. Рок Тебя не первого привел в сырой острог.

Дверь замурована. Но под покровов тьмы Нащупай лестницу — не в мир, а в глубь тюрьмы. Сквозь толщу мокрых плит, сквозь крепостной редут На берег ветреный ступени приведут.

Там волны вольные. Отчаль же. Правь! Спеши!

И кто найдет тебя в морях твоей души?

Д. Андреев

Часто, слишком часто мечту я переживал, как глубокую реальность, действительность же, как призрачный кошмар. Величайшие подъемы моей жизни связаны с внутренней музыкой, вызванной мечтой.

Н. Бердяев

1

Даниил Андреев, сын известного русского писателя Леонида Андреева, поистине трагично заканчивал свою жизнь: он был арестован в 1947 г. и осужден по 58-й статье УК, провел 10 лет во Владимирской тюрьме; лишился рукописи большого исторического романа «Странники ночи», над которым работал с 1937 г.; из тюрьмы вышел тяжело больным и умер в 1959 г., проведя на свободе неполных два года. И как раз в это страшное для него время (1950–1958) гг. он писал замечательный философско-исторический трактат «Роза Мира», где выплеснулась ярким огнем его изболевшаяся душа. Однако это исповедь художника (Д. Андреев писал стихи и прозу), а не ученого, и такая исповедь, которая мало чем отличается от обычного эзотерического учения. Художественность текста «Розы Мира» затрудняет многим читателям ее понимание. Вспоминаю, как я однажды заговорил об этом произведении со своим приятелем, хорошо знакомым с эзотерической литературой и понимавшим ее. ««Роза Мира»? — сказал он с некоторым недоумением, — я заглянул в текст и решил, что это шизофрения, а разве не так?» Отвечая ему, я невольно вспомнил М. Цветаеву, она писала о художественном творчестве вообще, но как будто имела в виду «Розу Мира».

«Состояние творчества есть состояние наваждения… Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель, не тебя, а того. Кто — он? То, что через тебя хочет быть… Каким— то вещам России хотелось сказаться, выбрали меня. И убедили, обольстили — чем? — моей собственной силой: только ты! Да, только я. И поддавшись — когда зряче, когда слепо — повиновалась, выискивала ухом какой-то заданный слуховой урок. И не я из ста слов (не рифм) посреди строки выбирала сто первое, а она (вещь), на все сто эпитетов упиравшаяся: меня не так зовут.

Состояние творчества есть состояние сновидения, когда ты вдруг, повинуясь неизвестной необходимости, поджигаешь дом или сталкиваешь с юры приятеля. Твой ли это поступок? Явно твой (спишь, спишь ведь ты!). Твой на полной свободе поступок тебя без — совести, тебя — природы».

Именно в таком состоянии наваждения, сновидения и посещали Даниила Андреева «иные», просветленные, существа (вошедшие после смерти в Синклит России), показывая и диктуя ему устройство и названия нашего мира (Шаданакара) и населяющих его обитателей (иерархий). В этом состоянии («метаисторических озарений», «созерцаний», «осмыслений») Андреев и создает «Розу Мира». Он понимает, ее идеи столь необычны, что будут приняты лишь теми немногими, чей душевный строй созвучен ему, Андрееву; у него нет, как у Штейнера, иллюзий, будто «здоровое, ясное сознание всегда может отличать вещь от ее представления (фантазии)». Андреев пишет:

«… я имел, однако, великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и ныне пребывающих в Синклите России. К совершенно потрясающим переживаниям их реальной близости я почти не смею прикоснуться пером. Не смею назвать и имена их, но близость каждого из них окрашивалась в неповторимо индивидуальный тон чувств. Встречи случались и днем, и в людной тюремной камере, и мне приходилось ложиться на койку, липом к степе, чтобы скрыть поток слез захватывающего счастья. Близость одного из великих братьев вызывала усиленное биение сердца и трепет торжественного благоговения. Другого все существо мое приветствовало теплой, нежной любовью, как драгоценного друга, видящего насквозь мою душу и любящего ее, и несущего мне прощение и утешение. Приближение третьего вызывало погреби ость склонить перед ним колена, как перед могучим, несравненно выше меня взошедшим, и близость его сопровождалась строгим чувством и необычайной обостренностью внимания. Наконец, приближение четвертого вызывало ощущение ликующей радости — мировой радости — и слезы восторга. Во многом могу усомниться, ко многому во внутренней жизни могу отнестись с подозрением в его подлинности, но не к этим встречам.