Евстигней

Гнев императрицы то ли искренен, то ли притворен, то ль ему предназначен, то ли вставшей чуть поодаль княгине Дашковой. Поди разбери сразу.

— А означает сие, что я буду несчастнейшим из смертных, ежели ваше императорское величество — сей же час и навечно — не признает меня единственным и подлинным виновником вашего воцарения!

— Единственным? Как вас понимать? Объяснитесь, сударь!

— Конечно, единственным. Имею смелость уведомить — без меня и вас ваше величество не было б! Не я ли тайно подговаривал в вашу пользу гвардейцев? Не я ли усердствовал, пуская слухи в народ? Не я ль — может статься, губя будущую судьбу свою — готов был спасти вас от возможной расправы? Не я ль сражался за ваше императорское величество, — тут не сдержался, сболтнул лишнее, — как за родимую дочь?

Многое из перечисленного и вправду имело место быть.

И деньги в народ швырялись горстями, и полки молодцов-гвардейцев гарцевали под окнами... И все ж любезный сердцу Иван Иванович к самому восхождению на престол отношение имел незначительное. Так стоило ли об этом незначительном напоминать, да еще таким странным образом? А что до намеков про дочь... Сам-то Иван Иванович — неродовитый, полузаконный... Стало быть — и дочь его полузаконна. Сия полузаконность не нужна, опасна. Ее отец — навсегда и навечно — герцог Ангальт-Цербстский!

Тут императрица нахмурилась нешуточно.

— Признаю, сколь многим вам обязана... — Постепенно лицо государыни стало высветляться улыбкой. — И ежели я впрямь обязана вам короной... Ежели обязана... То кому как не вам, сударь, поручить приуготовление и самой короны, и всего, во что облачусь я во время коронации? Отдаю в ваше распоряжение всех ювелиров Империи!

Уходя, он слышал смешок — впрочем, мягкий, пристойный — самой Катеринхен и резковато-звонкий хохот княгини Дашковой. Всё? Затея кончена фарсом? Не торопитесь, милостивые государи! Ювелиры империи в те дни поработали славно. И не только на государыню императрицу, но и на самого Иван Иваныча. А стало быть, и на любезное отечество.

Да и про «родимую дочь» было кем надо услышано, по цепочке передано.

Слова про дочь породили сплетню не сплетню, а стойкий, хоть и слабенький — не знали, как отнесется к сему государыня, — слушок: истинный отец императрицы Иван Бецкой!

Государыня отношения своего к слуху не проявила. А посему большинство придворных с радостью утвердилось в полузнании, успокоилось в полуулыбчивом неведении.

«Ах, Катеринхен... Ах, умница!.. Даже неясный слух на пользу себе обратила».

Как бы там ни было, а на чужой роток не накинешь платок, и молву в рукав не спрячешь. Так, может, пускай говорят? В конце концов, не в разговорах суть. Суть — в делах.

Дела же Иван Иваныча были таковы: когда, после коронации, ему назначили следовать за Государыней в третьей по счету карете — многие зашушукались. Когда стал президентом Академии — тут уж закричали на всех углах. Ну а когда стал личным секретарем Императрицы, стал читывать ей вслух книги — тут-то говоруны язычок на всяк про всяк и прикусили, тут и замерли...

Иван Иванович — крутолобый, ясноглазый, с некоей немецкой неопределенностью и в то же время с датско-шведской требовательностью во взгляде, но при том же и с русской крепкой и гордой посадкой головы — любовно оглядел собственные руки и перстни на пальцах: три на правой, два на левой руке.

Память. Andenken...

Память о коронации Катеринхен — вот она, сверкает на пальцах. Память о давнем падении с лошади — ноет в левом боку. Станешь про то падение забывать — так можно шрам потрогать.

А вот память о поездке в захолустный Цербст и о знакомстве с Ангальт-Цербстской принцессой Иоанной-Елизаветой — примерно за год до рождения Катеринхен — сия память спрятана глубоко в сердце.

Тут Иван Ивановичу припомнился пятибашенный герб города Цербста. Медведь, взбирающийся по зубчатой красной стене, показался ему мил. Хоть и не схож ничуть с мишкой русским.

Память разбудила воображение. В воображении же своем он все ясней и определенней становился отцом восхитительной Катеринхен.

Однако ж... Память сию ощупать взглядом никому не дано. Разве потомкам.

Для потомков Иван Иванович готов был на многое. Любовь к детям, к наследникам! Только ради нее одной и стоит жить на сырой и туманной — часто сообщающей телу ревматическую дрожь, а душе неизбывную слякоть — земле.

Для потомков — и Академия. Только вот кто еще из нея вылупится? Кого Училище при Академии взрастит? Сие — неведомо. Зато ведомо другое: кой-какие прибытки и награды от президентства уже и сейчас имеются. И награды сии — в самих воспитанниках. (И, конечно, в воспитанницах не менее Академии любезного сердцу Института благородных девиц!) Да-с. Награда не в деньгах, не в чинах и орденских лентах, как полагают завистники.

«Ну да ведь всякого — на чужие пожитки берут завидки!»

Иван Иванович слегка раздосадовался.

Подойдя к зеркалу, оглядел убранство комнаты и самого себя построже.