Евстигней

— Хорошо. Оставим на время сравнения, гальванизацию, лягушек, электричество! Перенесемся из Италии в Россию. Россия единственная страна, где мы пока можем действовать открыто. Подчеркиваю: пока! Теперь о другом. В России вскоре должны произойти важнейшие события. Императрица Екатерина стареет. Наследник престола ей неприятен. Но нам… Нам скорее приятен он, чем тот, на кого его думают сменить. Есть и другие немаловажные стороны российской жизни. Мы о них знаем. Но хотели бы узнать больше. Через год-полтора вы, синьор Эудженио, возвратитесь в Россию. Орден Иисуса хотел бы получать от вас некоторые сведения относительно жизни в Санкт-Петербурге. — Монах притягательно улыбнулся. — Я понятно излагаю? — мягко спросил он.

Понятно, — буркнул Евстигней, хотя до конца еще не мог взять в толк, чего все-таки от него хочет тонкий как стебель, с поврежденным носом и подергивающийся какой-то и впрямь гальванической дрожью монах. Он не был похож на простоватых с хитринкою францисканцев, не был похож на падре Мартини, на аббата Маттеи… И все ж повадкою своей и некой таимой во взгляде сторонней мыслью кого-то Евстигнею напоминал. Кого-то из питерских? Но кого именно? Монах тем временем заговорил о другом.

— …Это ведь лишь поначалу кажется, что люди, связанные с музыкой, театром, танцами, ничего в российской жизни не значат. Придет время — все изменится. И вот когда это время придет, мы хотели бы иметь помощников и последователей среди людей, связанных с русским… как это… experimentum… с русским искусством. Через год-полтора вы, синьор Эудженио, вернувшись в Россию, скорей всего столкнетесь с трудностями. И немалыми.

— Помогут, как пить дать помогут. Свои, академические и помогут.

— Свои могут и не помочь. Удача может покинуть вас, синьор Эудженио!

— Музыка — удача моей жизни.

Но и постоянная поддержка кое-что в жизни музыкальной значит! Вам поможет наш человек, с русской музыкой как раз и связанный. Ее величеству императрице Екатерине представит, другим важным лицам… Исполнив же некоторые — совсем простые! — поручения и собрав нужные нам сведения, вы могли бы лет через десять-пятнадцать спокойно вернуться в Болонью или даже в Рим… О, Рим!.. Концерты, обеспеченная жизнь, наслаждение райской живописью, дамами и девицами и прочими дарами земными… И еще одно, синьор, Эудженио: вы, конечно, могли бы и сейчас остаться здесь. Но мы не хотим толкать вас к перемене веры, как это делала, — тут иезуит перешел на свистящий шепот, — недостойная Иезавель. Кстати, братья ее ищут лишь случая поквитаться с вами. Мы и тут могли бы помочь. От вас же пока требуется сущий пустяк: необходимо ваше согласие на еще одну встречу со мной…

Тут только до Евстигнея дошло: шпиёна из него лепят! Так ведь был уже, по слухам, один шпиён в Италии, сердяга Березовский. Тот кончил плохо. Но Березовский — если не врут — хотя бы на пользу Российской империи шпиёнил! А тут… Нет уж, долой любое шпиёнство: и за империю, и против нее.

— Предложение ваше до конца мне неясно. Да и не умею я переносчиком быть.

— Научиться легко…

— Охоты нету. Даже и до такой степени ее нету, что просил бы вас, святой отец, от приглашений к подобным действиям в дальнейшем воздержаться.

— Мы долго выбирали, синьор Эудженио. Остановились на вас. Вас попрекали и будут попрекать низким происхождением. Обращение с вами не соответствует вашему таланту. Воздайте же за все несправедливости сразу тем, кто их творил! Не отказывайтесь. Вам ли, солдатскому сыну…

— Солдатский, низкий, — да не пролаза!..

Гнев вспыхнул внезапно. Теперь — не остановить. От легчайшего пианиссимо гнев дошел уже до двойного форте. Евстигнеюшка давно замечал: чем угрюмей он становится с виду, тем сильней разрастается внутри некое гудящее, изничтожительное пламя, которое и гневом-то назвать нельзя. А ведь монах с носом перебитым, в две дудки сопящим, — и не думает останавливаться. К чему склоняет, поганец!

— Низкий — да не подлого роду!..

Схватив со стола бронзового святого Франциска, он отступил на полшага, замахнулся, с дикой радостью внезапно ощутил немалый вес статуэтки…

В комнату для занятий неслышно вступил аббат Маттеи.

Да, он подслушивал и подсматривал, но лишь для блага русского ученика!

Об этом благе, а также о своем возмущении безосновательной фамильярностью спешно покинувшего комнату иезуита он уже битый час толковал ученику. Синьор Эудженио должен думать лишь о сочинении кантат и ораторий, а ему нагло мешают. Он, аббат Маттеи, предполагал совсем иное: иезуит наставит ученика на путь истинный, поможет избавиться от мыслей про недостойную финикиянку…

— Он ведь говорил вам о ней?

Евстигней угрюмо кивнул. Гнев не покидал его.

— А раз говорил, то повторяться не буду, — аббат Маттеи дружественно улыбнулся, — и мы сию же минуту приступим к неотложным музыкальным занятиям!

Евстигней принялся за сочинение оратории, предназначенной не для одного лишь концертного исполнения, но и для театральной сцены, — с жаром.