Евстигней

В свою очередь и это было враньем: мать никак не могла простить, а значит и полюбить родную дочь.

А вот и вторая отговорка юной смолянки: «Супруга Наследника останется недовольна».

Супруга Павла Петровича и впрямь благоволила к Алымушке, всячески одобряла ее занятия арфой.

Здесь круг замыкался и все возвращалось к началу. Музыкальная игра делала Алымушку весьма расчетливой, — по числу струн арфы, — делала (подобно этому музыкальному инструменту) вроде открытой для окружающих, а на самом деле весьма и весьма скрытной. Еще делала любящей бегло, наскоро. И любимых своих при том цепко, до крику — как ту струну изогнутым пальцем — щиплющей.

Так музыкальная механика переходила в механику любовную, земное смешивалось с небесным. И тогда уж арфа не только представлялась юной смолянке отображением жизни земной, но и навевала серебристо-летучим звуком образы жизни иной!

А жизнь впереди, по всем прикидкам, предстояла нешуточная. Правда, заглядывая посредством игры на арфе в собственное будущее, иногда (после первых же щипков) Алымушка мертвела от страха и хватала побелевшими губами питерский воздух, как оглушенная рыба.

Кроме арфы, влекли ее зеркала. Ходить мимо них равнодушно Алымова-младшая не могла. Зеркала были дневные и были ночные. И в ночных — чего только по временам не мелькало! Но о тех промельках молчала Алымушка крепко.

И все ж, одного разу пришлось-таки госпоже директрисе открыться.

Случилось так.

Под новый год пятнадцатилетняя Алымушка вздумала погадать о суженом. Ближе к ночи взяла округлое зеркало, приготовила свечу, налила в тарелку воды, уложила рядом гребень. Глаза закрыла, молитву прочла, руку на сердце положила...

Открыв глаза, глянула в зеркало: в нем туманились три неявные фигуры. В одной из фигур угадывался статский щеголь: высокий, надменный. В другой — едва ли не простолюдин. Слава Богу, хоть чужеземец. А уж позади тех двоих мотался, заламывая руки, и как деревенская баба кривил лицо важный старик в одном исподнем. Все трое — а наипаче старик — приязни не вызывали. Снова закрыв глаза, она ждала, что все они зеркальную гладь покинут, впитаются в амальгаму, сольются с тьмой! А вместо них появится четвертый: таинственный и желанный...

Однако явился до колик смешной ученик Академии: со скрыпицей, горбатенький.

Открывая и закрывая глаза, Алымушка ждала: фигуры исчезнут. Но вместо этого старик накинулся на одного из суженых — статского, — стал рвать ему фрак зубами, а открывшееся под фраком желтое тело — царапать ногтями и перстнем.

И тут произошло невозможное: исказив лицо смертельной гримасой, явился в зеркале Наследник престола Павел Петрович. Явился, гневно сверкнул очами, а затем, отерев струйку крови, текущую с виска, мгновенно рассеялся в прах...

Алымушка вскрикнула. Вместе с криком на пол упало зеркало. Но не разбилось!

Сие, краешком убегающего разума, было ею с радостью отмечено.

Вызванные воспитательницы и начальница быстро привели Алымушку в чувство. Больше в ночные зеркала она не гляделась. Порешила устроить свою жизнь сама, без зеркал, без новогодних нелепых подсказок.

Тут вновь пригодилась арфа. Проведешь пальцем, даже не разбирая струн, так все сущее — и хорошее, и дурное — от себя и откинешь. Уйдут статские и военные, чужеземцы и отечественные, Наследник престола гневаться престанет, кровь с виска сотрет, на зов арфы нагрянет!

От предстоящего счастья Алымушка млела больше, чем от зеркального морока...

Глава восьмая Друг Петруша, явление первое

Осенью 1774 года приятелей Евстигнеевых Давыдова и Скокова к Смольному монастырю, или, по-иному, к Институту для воспитания благородных девиц, где главенствовал Бецкой и обучалась Глафира Алымова, привязали еще крепче. Отдали под начало музыканту Джузеппе Луини, италианцу, обучавшему в Смольном девиц-«кофушек».

Проучившись у Луиния шесть месяцев, Петруша Скоков стал подталкивать к настоящим занятиям музыкой и дружка своего, Евстигнея.

У того и раньше кой-чего выходило: особенно на клавикордах. (Клавикорды стояли в специальной комнате, и ученикам архитектурного класса дозволялось на них разыгрывать по нотам несложные пиэски: каждому в свой черед.)

— Тебе бы, слышь-ка, у италианца у мово отрывистому и плавному соединению нот поучиться: стаккатам да легатам, — щеголял иноземными словечками Петруша. И при том с удивлением поглядывал на делающего все большие успехи Евстигнея.

Преодолев робость и сильней обычного сутулясь, Евстигнеюшка поговорил с двумя-тремя благоволившими к нему наставниками. Те надоумили: ступай, мол, к секретарю Академии, подай через него прошение на имя Президента.

Немея, отнес. В бумаге умолял: окончательно причислить его вместо архитектурного класса — к музыкальному, еще только создаваемому...