Евстигней

Однако ж сантимент карамзинский имел пределы. Поэтому и сантимент, и легкую зависть следовало немедленно убрать, скрыть. А Сашку — Александра Алексеевича Плещеева, — того поддержать. Заодно поддержать и российску музыку. А наипаче российску оперу, каковая, впрочем, целиком от российской словесности зависит, потому что из нее проистекает.

Внезапно Николай Михайлович запнулся.

Действительно ль — проистекает? И еще: естественным ли руслом течет отечественная опера? В свое время была им переведена на русский язык некая сельская идиллия с песнями, называемая «Пастушеская игра».

— Да, «Schaferspiel», — вновь переживая ту аркадскую идиллию, как спелую ягоду, покатал во рту и надкусил сразу пустившее сок словцо Николай Михайлович.

В идиллии было просторно, чудно! Стареющий пастух Палемон оплакивал свой нежный цветок, свою шестнадцатилетнюю дочь, в честь которой воздвиг гробницу. (Здесь пришлось-таки поморщиться: пастух — гробницу? На какие средства? Следовало бы невразумительного автора при переводе поправить.) Впрочем, дальше все шло по законам любезным карамзинскому сердцу, по законам идиллии: страстный спартанец Лизиас обретал отнюдь не погибшую, а только на время пропавшую Палемонову дочь, они вместе являлись в Аркадию... И тут их охватывало ликованье финала!

Но идиллии идиллиями, а нужны и серьезные оперы. Нужно также устранить путаницу: есть те оперы, где поют, а есть те, где только говорят, а уж мимо говорящих — бочком, по сцене — пробегает на цыпочках музыка. И пускай себе пробегает...

После нескольких минут припоминания песен из недавно слышанной оперы Матинского «Санкт-Петербургский гостиный двор» — стало всплывать еще одно оперное имя. Правда, в точности сего имени — слишком уж простого, едва ль не пушкарского — Николай Михайлович припомнить никак не мог. Всплыло и потонуло… Имя-то, может, и потонуло, а вот музыка «Орфея», та помнилась. Была не то чтобы из любимых, а просто при помощи той музыки приятно в мыслях своих утверждаться.

«Так! Именно! Даже в том пушкарском — а если говорить правду, то и слегка дикарском, — «Орфее», невозможно было обойтись без декламации. Могли б говорить герои и побольше. Ну а музыку пушкарскую следовало бы — подобно караулу — расставить только по краям мелодрамы!»

Тут Николай Михайлович рассмеялся. Он наконец вспомнил.

Фамилия музыкальному сочинителю была Фомин. И был тот Фомин сын канонира. То бишь пушкарский сын. Здесь незлобивое лицо Николай Михайловича приобрело некую озабоченность, даже суровость: он всегда, он неизменно и беспрерывно сочувствовал солдатским детям! Ратовал за то, чтобы они имели свое собственное поприще и свои права. Но ведь и тумбе театральной ясно: обучать солдатских детей искусствам будет весьма и весьма затруднительно. Да они и сами вряд ли того захотят. Дворянство, только оно! Лишь от дворянства следует ожидать истинных высот в искусствах.

Впрочем, мысли об искусствах и о российской музыке были скоро из головы изгнаны: не до них. История! Никакая музыка на историю государства российского не влияла и влиять не станет. Да, кое-когда балеты с танцами помогали возвеличению екатерининских дел. Случалось и так, как писал князь Щербатов: «Иногда и войска с Россиею плясали». (Под удобную — имел ввиду князь — музыку.) Но... Сие скорей говорило о повреждении нравов в отечестве. Какие могут быть войсковые пляски?

Дела российские не плясок со свистульками требуют — требуют совсем иного. А посему: трагедия или повесть, из истории сотканные, влиять на дела государства еще могут, а вот оперы с симфониями — те навряд!

Николай Михайлович взглянул в окно.

На тротуаре какой-то зеленщик непристойными жестами склонял к известному делу торговку яблоками. Взгляд, раздраженный простонародным видом питерской улицы, был уведен назад: к столу, к рукописям.

«Чтобы улучшить современное течение дел, необходимо решать не вопросы словесности и музыки, а вопросы исторические... Что тут имеется из трудностей? Неясности в отношениях меж государем и государством. Меж подданными высшего сословия и всеми иными. А тут еще диссентеры, сиречь инакомыслящие... Их-то на улице не узришь, прячутся. Но в трудах научных и в сочинениях литературных отзвук сего подводного, диссентерского грома звучит. Звучит и еще нечто...»

Мысли Карамзина снова вернулись к пушкарскому имени.

«Фомин, — окончательно утвердился он в своем припоминании. — Музыкальный справщик... И как бы не из тех же возмутителей умов, не из диссентеров. Слишком уж много в его “Орфее” гнева на богов и на вышестоящих...»

Даже и Сашка Плещеев на Фомина жалобится. То ли имя свое ссужать кому следует тот Фомин не желает, то ли наоборот: всем подряд под новые оперы имечко бесстыдно ссужает! Но ведь и первое, и второе — и здесь Сашка совершенно прав — есть гадкая и недостойная российского Парнаса коммерция. Хотя… Так ли на самом деле? Сашка трудности свои приукрасить любит. Да и доказательств — никаких… Ну да бог с ним, с пушкарским сыном. Авось правда сама как-нибудь потом раскроется…