Евстигней

Все оттиски книжонки, окромя представленного образчика, — числом 649 — было приказано разыскать и уничтожить. Да как их все разыщешь! Успел, негодяй, 26 штук продать. Другие бунтовщики теперь те книжонки муслят и муслят... Впрочем, самому-то бунтовщику — тут от сладости даже во рту залипло — присудили смертную казнь!

Жаль, матушка государыня мягка, отходчива. Сердце доброе и не выдержало: от радости после заключения шведского мира приговор справедливый, приговор уместный, был ею же самой отменен.

Тут уж пришла пора вздыхать (пускай притворно, пускай чуть по-бабьи!) Степан Иванычу. Но все ж таки и он остался доволен. В сибирский острог! В Илимск! «На десятилетнее безысходное пребывание!»

Август был жарок, а сыроват.

Жара, казалось шла снизу: из расплавленных недр, из адских котлов. А вот поверху, над Петербургом, стлался рваный туман, кропил землю дождик. Августовские грозы, каждый год рвавшие в клочья питерское невысокое небо, несло мимо. Без освежительных гроз воздух делался солоновато-горек, дыхания не облегчал, ум не бодрил.

Скинув парик, Степан Иванович отер платочком пообтыканную рыжеватыми волосками плешь и широко осклабился.

Радищев — в остроге. Сумароков от управления театрами давно отстранен. Однако сего недостаточно. Следовало бы и Сумарокова в крепость, и Сумарочиху, и все семя их!..

Тут, словно бы себя укоряя, Степан Иванович покачал головой. Не след заходить так далеко. Всему чреда, всему и мера. А теперь-то черед кому? Может, опять Новикову. А может, и Княжнину. Это ведь княжнинского возмутительного «Вадима Новугородского» — всего лишь передразнивающего греческую трагедию — матушка государыня недавно сравнила с «Путешествием из Петербурга в Москву».

— Сей «Вадим» — второе после «Путешествия» сочинение, разрушающее основы империи. Жду третьего... — покорно и даже с кроткой мольбой возвела очи горе императрица.

По уму, надо бы сотворить так: сперва прилюдно сжечь и рассеять по ветру «Вадима», а затем уж сказнить и самого Княжнина. Сие, однако, дело будущего. А пока — матушка в ожидании «третьего сочинения» пребывает. Так надобно ей сие «третье» и представить!

Именно такое «третье сочинение», среди рукописей и книг, подобно слепо роющему, но многое обнаружающему кроту, Степан Иванович ныне и разыскивал.

«Не приглядеться ли к писанине Крылова?.. Нет, труд напрасный! Не нашустрил... — подагрик Шешковский с отвращением хрустнул плечьми, — не нашустрил еще, толстун. Есть, конечно, непозволительные дерзости. Однако на третье ожидаемое матушкой сочинение никак не тянут. А вот взять разве Гаврилку Державина? Сие было бы упоительно. Липового вельможу — да в рогожу! Под микитки, да в подземелье, да кнутом его, кнутом!»

Шешковский порывисто поднялся с места. Порыв беспокойства не доставил: бодр еще, ноги носят исправно. Однако тут же Степан Иванович и сообразил: Державина матушка государыня в подземелье — ни за что не позволит. Глазки закатит, произнесет нараспев: «О, мейн готт!..» Словом, не отдаст. А ведь совсем недавно сама — так передавали верные люди — сделала Гаврилке (уже под судом Сената побывавшему!) ясное предупреждение.

Сей ментор (как попка азы талдычащий, как палка прямой) по дурацкому своему обыкновению явился наставлять государыню. Да еще принес с собой «Новые ежемесячные сочинения». Журнал гадкий, журнал ненужный. Матушка журнал изволила развернуть и полистать. Тут вздохнула, конечно. Однако, не имея охоты обходиться с туполобым Гаврилкой одними токмо словами, государыня — ума палата! — поприжала его действием:

— Чтой-то темно мне, милый Гаврила Романовитч, — молвила. Выдрав из вновь принесенного журнала несколько страниц, скрутила и протянула их стихотворцу. — Так ты возьми, — оказала матушка новую любезность, — и зажги мне огню!

Державин, как доносили соглядатаи, скрученную бумагу взял, по обыкновению всех стихоплетов, слегка ее развернул, наименование прочел.

На одном из вырванных листов значилось:

Изображение Фелицы

Собственную державинску оду, посредством которой сей Гаврилка-дурилка рассчитывал матушку поучать (и каковая уже была ей известна и меж своими ругана-переругана) она из «Новых ежемесячных сочинений» ловко и выдрала...

Степан Иванович вновь утонул в креслах.