Евстигней

Одно было нехорошо: Вольфганг Амадей весьма слабо знал науку удивительную и несравненную — двойной контрапункт. Всем тайнам контрапункта мог обучить только падре Мартини, оснастивший этим важнейшим умением и Христиана Баха, и Антонио Сальери, и самого Глюка.

«Конечно, двойной контрапункт жестко шнурует фантазию, иногда, словно мешок с мукой — если им загородить оконный проем — глушит звуки и образы. У мелодии в контрапункте невеликая роль. Но ведь давно пора Вольфгангу отказаться от сентиментальных немецких песенок! Не нужны ему и песенки итальянские. А нужны несколько опорных нот, которые бы все время варьировались и преображались. Нужно посоветовать Вольфгангу брать темы, близкие по звучанию к григорианскому хоралу».

Моцарт-старший вздохнул. Приезду в Болонью предшествовали события, до сих пор его сильно волновавшие. Даже и Вольфганг, несмотря на свою беспечность и всегдашнюю дурашливость, внезапно переходившую в глубокую меланхолию, — о тех событиях вспоминал. Еще бы!

Сам папа Климент ХIV недавно принял их! Принял всего через три дня после вручения Моцарту-младшему Ордена Золотой Шпоры.

Леопольд вздохнул еще раз. Было бы куда лучше, если бы золотой крест на пурпурной ленте, шпагу и шпоры вручил сам папа.

Но сделал это кардинал Паллавичини. Потом оказалось: кстати. Ведь Вольфганг не сдержался и тут же, при кардинале Паллавичини, стал все ему врученное примерять. И начал, ясное дело, с дерзко призвякнувших шпор...

Впрочем, и кардинал и, чуть позже, сам папа на все причуды сына лишь милостиво улыбались, называя Вольфганга к месту и не к месту «маленьким чудесным немцем».

Честь, конечно, была неслыханной. В римских гостиных, по выходе из церквей и в картинных галереях только и слышалось: «маленький чудесный немец», «чудо Господне», «папа Шпору пожаловал».

Не обошлось и без неприятностей.

Член Болонской филармонической Академии маркиз Эудженио де Линьевиль герцог де Конка, прямой и резкий (и в резкости своей недальновидный), после римских торжеств отвел Леопольда в сторону, сказал, чуть покусывая нижнюю губу:

— Я только что отдал гравировать ноты последних сочинений Вольфганга. Однако вам, почтенный, но неразумный отец семейства, скажу: вы губите мальчика!

— Я сделаю своего сына оправданием существованья всей Европы. А может, и смыслом этого существованья!

— Вы думаете не о нем, а о себе, старый немецкий болван!

Я австриец, — приосанился Леопольд, — сам архиепископ Зальцбургский покровительствует мне и моему сыну... К тому же, в отличие от вас, герцог, я ничего дурного об итальянцах никогда не говорил и не скажу. О, Италия! — чтобы переменить тональность разговора, Леопольд возвел глаза к потолку. — О, сердце австрийской империи! О...

— К чертям вашу империю! К чертям епископов и архиепископов! К чертям всех церковных крыс!

— Вы, кажется, хотели сказать еще: «К чертям Его Святейшество?» — мертвеющими губами произнес то, чего раньше произнести никогда бы не решился Моцарт-старший.

— Нет, этого я сказать не хотел. Не выжил еще из ума. Но вы… Вы поплатитесь за сына! Пройдет десять или двадцать лет, и последствия раннего успеха начнут выступать из углов, начнут спрыгивать со стен — как те химеры с греческих ваз. Ваш химерический сон будет развеян!

Моцарт-старший богато одетому предсказателю не поверил. Да и как было верить, если сам папа благословил чудо-ребенка?

«Правда, этот чудо-ребенок... — Леопольд внимательней вгляделся в сына, забившегося в угол кареты. — Этот чудо-ребе нок, кажется, не только о музыке помышляет. Поэтому — скорей в Болонью! Падре Мартини хоть и не папа римский, однако ж истинный францисканец. А монахи этого нищенствующего ордена всегда славились тонким обращением и с людьми простыми, и с власть имущими. Францисканец поможет! Он не только научит Вольфганга тому, что составляет основу музыкального сочинительства: полифонии, но и наставит на ум!..»

Моцарта-отца распирало сладкое чванство. (Но оно же его и беспокоило.)

Маленького чудесного немца (Моцарта-сына) томила жара.

Вольфганг сидел, забившись в угол кареты, и, чтобы не расплакаться от обиды, вспоминал разные разности. В жизни он этих разностей видел мало. А вот в книгах и на оперных сценах — уже вполне достаточно. Ему вдруг припомнилась история о пастухе и пастушке, вычитанная в одной немецкой книжке. Там еще были латинские стихи через строчку:

Я скромной девушкой была,
Virgo dum florebam.
Мила, застенчива, нежна,
Omnibus plazebam.

Пошла я как-то на лужок,
Flores adunare.
Да захотел меня дружок
Ibi de florare.

То, что происходило в стихах дальше, маленький чудесный немец представлял себе плохо. Однако, наслаждаясь сладким туманом незнания, продолжал забавлять себя историями, чуть прищелкивал языком, изменял и заново кроил мелодии, влетевшие в ум за последние три-четыре дня.

Вольфганга томило лето, смущали неясные взгляды отца.